Сельма Лагерлеф. Шарлотта Левеншельд

----------------------------------------------------------
Лагерлеф С. Собрание сочинений в 4 т.
Л., Художественная литература, Ленинградское отделение, 1989;
Том 3, с. 85-302.
Перевод со шведского Ф. Золотаревской.
OCR: sad369 (г. Омск)
----------------------------------------------------------
ПОЛКОВНИЦА

Жила однажды в Карлстаде полковница по имени Беата Экенстедт.
Она происходила из семьи Левеншельдов, тех, что владели поместьем
Хедебю, и, следовательно, была урожденная баронесса. И была она так изящна,
так мила, так образованна и умела сочинять шуточные стихи не хуже самой фру
Леннгрен.
Росту она была небольшого, но с благородной осанкой, свойственной всем
Левеншельдам, и с выразительным лицом. Всякому, кто бы с ней ни встречался,
она всегда умела сказать что-нибудь любезное и приятное. В облике ее было
что-то романтическое, и те, кто видел ее хотя бы однажды, никогда уже не
могли ее забыть.
Одевалась она изысканно и всегда была искусно причесана, и где бы она
ни появлялась, на ней непременно оказывалась самая красивая брошь, самый
изящный браслет, самый ослепительный перстень. У нее были необычайно
маленькие ножки, и при любой моде она неизменно носила крошечные башмачки на
высоком каблуке, отделанные золотой парчой.
Жила она в самом красивом доме Карлстада, который не теснился в гуще
других домов на узкой улочке, а высился на берегу реки Кларэльв, так что
полковница могла любоваться водной гладью из окна своего уютного будуара.
Она любила рассказывать, как однажды ночью, когда ясный лунный свет заливал
реку, она видела водяного, который играл на золотой арфе под самым ее окном.
И никому не приходило в голову усомниться в ее словах. А почему бы водяному
и не спеть, подобно многим другим, серенаду полковнице Экенстедт!
Все именитые лица, гостившие в Карлстаде, почитали своим долгом
представиться полковнице. Они тотчас же бывали безмерно очарованы ею и
сетовали на то, что ей пришлось похоронить себя в захолустье. Рассказывали,
будто епископ Тегнер сочинил в ее честь стихи, а кронпринц сказал, что она
обладает истинно французским шармом. И даже генерал фон Эссен и другие
сановники времен Густава III вынуждены были признать, что обеды, которые
дает полковница Экенстедт, несравненны как по части кушаний и сервировки,
так и по части занимательной беседы.
У полковницы было две дочери, Ева и Жакетта. Это были прелестные и
добрые девушки, которыми любовались и восхищались бы в любом другом уголке
земли, но в Карлстаде никто не удостаивал их ни единым взглядом. Мать
затмевала их совершенно. Когда они являлись на бал, молодые кавалеры
наперебой приглашали танцевать полковницу, а Еве и Жакетте оставалось лишь
подпирать стены. И, как уже упоминалось, не один только водяной пел серенады
перед домом Экенстедтов, но звучали они не под окнами дочерей, а единственно
лишь под окнами полковницы. Юные поэты готовы были без конца слагать стихи в
честь Б. Э., но ни один из них не удосужился сочинить и двух строф в честь
Е. Э. или Ж. Э.
Злые языки утверждали, что когда однажды некий подпоручик вздумал
посвататься к маленькой Еве Экенстедт, то получил отказ, так как полковница
сочла, что у него дурной вкус.
Был у полковницы и полковник, славный и добрый малый, которого весьма
высоко ценили бы повсюду, но только не в Карлстаде. Здесь его сравнивали с
женой, и когда он появлялся рядом с нею, такой блестящей, такой
обворожительной, неистощимой на выдумки, полной живости и веселья, то всем
казалось, что он смахивает на деревенского помещика. Гости, бывавшие у него
в доме, едва давали себе труд выслушивать его; они, казалось, вовсе его не
замечали. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы полковница позволила
кому-либо из обожателей, увивавшихся вокруг нее, хоть малейшую вольность; в
этом ее нельзя было упрекнуть. Но ей никогда не приходило в голову возражать
и против того, что муж постоянно остается в тени. Должно быть, она полагала,
что ему лучше не привлекать к себе особого внимания.
Но у этой очаровательной, окруженной всеобщим поклонением полковницы
были не только муж и дочери. У нее был еще и сын. И сына своего она обожала,
его она боготворила, его выдвигала на первое место при всяком удобном
случае. Вот уж его-то не следовало третировать или не замечать тем, кто
желал быть снова приглашенным в дом Экенстедтов. Впрочем, нельзя отрицать и
того, что полковница вправе была гордиться сыном. Мальчик был и умен, и
приветлив, и красив. Он не был ни дерзок, ни назойлив, как другие
избалованные дети. Он не отлынивал от занятий в гимназии и никогда не строил
каверз учителям. Он был более романтического склада, нежели его сестры. Ему
не минуло и восьми лет, когда он начал сочинять премилые стихи. Он мог
прийти к матери и рассказать ей, что слышал, как водяной играл на арфе, или
видел, как лесные феи танцевали на лугах Вокснеса. У него были тонкие черты
лица и большие темные глаза; он был во всех отношениях истинным сыном своей
матери.
Хотя сердце полковницы всецело принадлежало сыну, однако никто не мог
бы упрекнуть ее в материнской слабости. Во всяком случае, Карл-Артур
Экенстедт должен был прилежно трудиться. Мать ценила его превыше всех других
людей на земле, но именно поэтому ему пристало приносить из гимназии лишь
самые лучшие отметки. И все замечали, что полковница никогда не приглашала к
себе в дом учителей, в классы которых ходил Карл-Артур. Никто не должен был
говорить, что Карл-Артур получает высокие отметки оттого только, что он сын
полковницы Экенстедт, которая дает такие прекрасные обеды. Вот какова была
эта женщина!
В аттестате, полученном Карлом-Артуром по выходе из карлстадской
гимназии, стояли одни отличные отметки, совсем как в свое время у Эрика
Густава Гейера. И вступительные экзамены в Упсальский университет были для
него, так же как и для Гейера, сущим пустяком. Полковница много раз видела
маленького, толстого профессора Гейера и даже бывала его дамой за столом.
Спору нет, человек он даровитый и замечательный, но ей казалось, что у
Карла-Артура голова устроена ничуть не хуже и что он также когда-нибудь
сможет сделаться известным профессором и удостоиться того, что кронпринц
Оскар, губернатор Йерта, полковница Сильверстольпе и другие упсальские
знаменитости станут посещать его публичные чтения.
Карл-Артур прибыл в Упсалу к началу осеннего семестра 1826 года. И весь
этот семестр, равно как и все последующие годы, что он пробыл в
университете, он писал домой раз в неделю. Но ни одно письмо его не было
затеряно, полковница бережно их хранила. Сама она то и дело перечитывала их,
а на традиционных воскресных обедах, когда собиралась вся родня, она
обыкновенно читала вслух последнее из полученных писем. Да и как же ей было
не делать этого! Подобными письмами она вправе была гордиться.
У полковницы зародилось подозрение, что родня ее ожидает, будто
Карл-Артур, предоставленный самому себе, сделается не таким примерным. И
теперь, торжествуя победу, она читала им о том, что Карл-Артур нанял дешевую
меблированную квартиру, что он сам покупает на рынке сыр и масло, что он
встает с рассветом и работает по двенадцать часов на дню. А все эти
почтительные выражения, которые он употреблял в письмах, а слова любви и
обожания, которые он обращал к своей матери! Полковница не получала никакой
награды за то, что читала соборному настоятелю Шеборгу, женатому на
урожденной Экенстедт, и советнику Экенстедту, дяде ее мужа, и кузенам Стаке,
жившим в большом угловом доме на площади, о том, что Карл-Артур, который
теперь повидал свет, все еще убежден, что его мать могла бы сделаться
большой поэтессой, не сочти она своим долгом жить только для детей и мужа.
Нет, она не получала за это никакой награды. Она делала это вполне
бескорыстно. Как ни привычна была полковница ко всякого рода славословиям,
но, читая эти строки, она не могла сдержать слез.
Однако самый большой триумф ожидал полковницу перед Рождеством, когда
Карл-Артур уведомил родителей, что не издержал всех денег, которые отец дал
ему с собой в Упсалу, и почти половину их привезет назад. Тут уж и соборный
настоятель и советник пришли в совершенное изумление, а один из кузенов
Стаке, тот, что повыше ростом, поклялся, что ничего подобного прежде на
свете не случалось и наверняка не случится впредь. Вся родня единодушно
сошлась на том, что Карл-Артур - истинное чудо.
Разумеется, полковнице очень недоставало Карла-Артура, который
находился в Упсале большую часть года, но письма его доставляли ей столь
безмерную радость, что едва ли она могла бы желать чего-нибудь иного.
Побывав на лекции знаменитого поэта-романтика Аттербума, он мог
пуститься в увлекательные рассуждения о философии и поэзии, и, получив
подобное письмо, полковница могла часами сидеть и мечтать о том величии,
какого достигнет в будущем Карл-Артур. Она иначе и не мыслила, что
известностью он превзойдет профессора Гейера. Быть может, он даже станет
таким же великим ученым, как Карл Линней. Отчего бы ему тоже не стать
мировой знаменитостью? Или великим поэтом? Вторым Тегнером? Ах, никакие
самые изысканные яства на свете не могут доставить человеку большего
наслаждения, чем те, которые он предвкушает в мечтах.
На Рождество и на летние вакации Карл-Артур обыкновенно приезжал домой
в Карлстад, и полковнице казалось, что он с каждым разом делается все
мужественнее и красивее. В остальном же он ничуть не менялся. Он по-прежнему
боготворил мать, выказывал все ту же почтительность отцу, все так же шутил и
ребячился с сестрами.
Порою полковница несколько досадовала на то, что Карл-Артур столько лет
обучается в Упсале и покуда ничем еще не отличился. Но все объясняли ей, что
Карл-Артур готовится держать экзамен на кандидата, а это требует изрядного
времени. Пусть-ка вообразит себе, что это значит - держать экзамен по всем
предметам, которые читаются в университете. Тут и астрономия, и
древнееврейская письменность, и геометрия. Скоро со всем этим не
разделаешься. По мнению полковницы, экзамен был чрезмерно суров, и в этом
все были с нею согласны, но тут уж ничего нельзя было изменить даже ради
Карла-Артура!
В конце осени 1829 года, в седьмом семестре, Карл-Артур, к великой
радости полковницы, сообщил, что намеревается писать сочинение по-латыни.
Само по себе испытание не составит особой трудности, но оно очень важно,
ибо, чтобы быть допущенным к экзамену, надо успешно написать сочинение.
Для Карла-Артура это отнюдь не было событием. Он писал лишь, что
неплохо бы покончить с латинским сочинением. У него ведь никогда не было
неладов с латынью, как у всех добрых людей, и он вполне мог рассчитывать,
что все пройдет как нельзя лучше.
В том же письме он упоминал, что пишет своим любезным родителям
последний раз в нынешнем семестре. Как только станет известен исход
испытания, он тотчас же отправится в путь. И он твердо убежден, что в
последний день ноября сможет заключить в объятия родителей и сестер.
Впоследствии Карл-Артур был очень рад тому, что это испытание не
являлось для него событием, ибо на латыни он срезался. Упсальские профессора
позволили себе срезать его несмотря на то, что в аттестате карлстадской
гимназии у него стояли лишь самые высокие отметки. Он был скорее смущен и
удивлен, нежели обескуражен. Он не сомневался, что знал латынь достаточно,
чтобы выдержать экзамен. Разумеется, досадно было возвращаться домой,
потерпев неудачу, но он надеялся, что родители, и уж во всяком случае мать,
поймут, что дело тут, должно быть, в каких-то придирках. То ли упсальские
профессора желали показать, что взыскивают более строго, нежели
гимназические учителя в Карлстаде, то ли сочли его чересчур самонадеянным
оттого, что он не посещал некоторых лекций.
Между Упсалой и Карлстадом было много дней пути, и можно сказать, что к
тому времени, когда Карл-Артур тридцатого ноября в сумерках миновал
восточную заставу, он совсем забыл о своей неудаче.
Он был доволен, что приезжает точно в день, назначенный им в письме. Он
думал о том, что матушка, должно быть, стоит сейчас у окна, высматривая его,
а сестры накрывают стол для кофе.
Все в том же безмятежном расположении духа проехал он весь город и
выбрался наконец из узких и кривых улочек к западному протоку реки, на
берегу которого находился дом Экенстедтов.
Боже, что это? Весь дом озарен огнями, он светится, точно церковь
рождественским утром. И сани с закутанными в меха людьми стрелой проносятся
мимо, явно направляясь к его дому.
"У нас, верно, какое-то торжество",- подумал он с легкой досадой.
Он утомился с дороги, а теперь ему не удастся отдохнуть: придется
переменить платье и до полуночи быть с гостями.
Внезапно его охватило беспокойство. "Только бы матушка не вздумала
затеять торжество из-за моего латинского сочинения".
Желая избежать встречи с гостями, он попросил кучера подъехать к
заднему крыльцу.
Спустя несколько минут послали за полковницей. Не угодно ли ей будет
пожаловать в комнату экономки? Карл-Артур желал бы поговорить с ней.
Полковница была в большом беспокойстве, опасаясь, как бы Карл-Артур не
запоздал к обеду, и теперь безмерно обрадовалась, услыхав о его приезде. Она
поспешила к нему.
Но Карл-Артур встретил ее с самым суровым видом. Он не обратил внимания
на ее протянутые руки. Он и не собирался здороваться с ней.
- Что это вы затеяли, матушка? - спросил он.- Отчего весь город зван к
нам именно сегодня?
На сей раз не было и речи о "любезных родителях". Он не выказал ни
малейшей радости при виде матери.
- Но я полагала, нам следует устроить небольшое торжество,- сказала
полковница.- Раз ты наконец написал это ужасное сочинение.
- Вам, матушка, разумеется, и в голову не приходило, что я мог
срезаться,- сказал Карл-Артур.- Тем не менее дело обстоит именно так.
У полковницы и руки опустились. Да, никогда, никогда в жизни не могло
бы ей прийти в голову, что Карл-Артур способен срезаться.
- Само по себе это не так уж важно,- сказал Карл-Артур.- Но теперь об
этом узнает весь город. Ведь вы, матушка, созвали сюда всех этих людей,
чтобы отпраздновать мой триумф.
Полковница все еще не могла оправиться от изумления и растерянности.
Она-то ведь знала карлстадцев. Они не отрицали, что усердие и
бережливость - весьма ценные качества студента, но этого им было явно
недостаточно. Им подавай премии Шведской Академии, блестящие выступления на
ученых диспутах, которые заставили бы побледнеть от зависти старых
профессоров. Они ожидают гениальных импровизаций на национальных торжествах,
приглашений в литературные салоны к профессору Гейеру, губернатору фон
Кремеру или к полковнице Сильверстольпе. Так, по их понятиям, должно было
быть. Но пока что в ученой карьере Карла-Артура не наблюдалось подобных
блестящих триумфов, которые могли бы свидетельствовать о его выдающемся
даровании. Полковница понимала, что карлстадцы ждут их, и когда Карл-Артур
наконец хоть чем-то отличился, она решила, что не худо будет отметить это
событие с некоторой помпой. А уж то, что Карл-Артур может не выдержать
испытания, ей и в голову не приходило.
- Никто ничего не знает наверное,- в раздумье сказала она.- Никто,
кроме домашних. Остальные знают лишь, что их ждет маленький приятный
сюрприз.
- Вот и придумайте им, матушка, какой-нибудь приятный сюрприз,- сказал
Карл-Артур.- Я же намерен отправиться в свою комнату и к обеду не выйду. Не
думаю, чтобы карлстадцы столь близко к сердцу приняли мою неудачу, но быть
предметом их сожаления я не желаю.
- Боже, что бы такое придумать? - жалобно произнесла полковница.
- Предоставляю это вам, матушка,- ответил Карл-Артур.- А теперь я иду к
себе. Гостям вовсе незачем знать, что я вернулся.
Но нет, это было нестерпимо, это было совершенно немыслимо. Полковница
будет блистать за столом, все время думая о том, что он, раздосадованный,
злой, в одиночестве расхаживает у себя наверху. Она будет лишена счастья
видеть его подле себя. Этого она вынести не в силах.
- Милый Карл-Артур, ты сможешь спуститься к обеду. Я что-нибудь
придумаю.
- Что же вы придумаете, матушка?
- Еще не знаю. Впрочем, нет, знаю! Ты останешься доволен. Никто не
догадается, что обед был затеян в твою честь. Только обещай мне переменить
платье и сойти вниз.
Обед удался на славу. Из многих блестящих и великолепных празднеств в
доме Экенстедтов это оказалось самым достопамятным.
За жарким, когда подали шампанское, гостям и вправду был сделан
сюрприз. Полковник встал и попросил всех присутствующих выпить за
благополучие его дочери Евы и поручика Стена Аркера, о помолвке которых он
объявляет.
Слова его вызвали всеобщий восторг.
Поручик Аркер был небогатый малый, без всяких видов на повышение. Его
знали как давнего воздыхателя Евы, а поскольку у девиц Экенстедт редко
объявлялся какой-нибудь поклонник, то весь город интересовался исходом дела.
Но все ожидали, что полковница откажет ему.
Впоследствии слух о том, как действительно обстояло дело с помолвкой,
просочился в город. Карлстадцам стало известно, что полковница позволила
обручиться Еве и Аркеру только затем, чтобы никто не заподозрил, что
сюрприз, который она сначала приготовила гостям, не удался.
Но это отнюдь не умалило всеобщего восхищения полковницей. Напротив,
все только и говорили, что мало кто умеет так блестяще выходить из
неожиданных затруднительных положений, как полковница Беата Экенстедт.

Полковница Беата Экенстедт отличалась тем, что, если кто-нибудь наносил
ей обиду, она ждала, чтобы провинившийся сам пришел к ней и попросил
прощения. Едва этот ритуал бывал завершен, она прощала обидчику от всего
сердца и обращалась с ним столь же приветливо и дружески, как и до
размолвки.
Все святки она ждала, чтобы Карл-Артур попросил у нее прощения за то,
что столь резко говорил с ней в день своего приезда из Упсалы. Она находила
вполне объяснимым, что он забылся в минуту горячности, но не могла понять,
отчего он молчит о своей вине после того, как у него было время одуматься.
Но святки проходили, а Карл-Артур не произносил ни слова раскаяния или
сожаления. Он, как обычно, веселился на балах, участвовал в санных катаниях,
был мил и внимателен к домашним, но не говорил тех слов, которых полковница
ждала от него. Быть может, никто, кроме них двоих, не замечал, что между
матерью и сыном возникла невидимая стена, которая мешает их подлинной
близости. Хотя ни мать, ни сын отнюдь не скупились на изъявления любви и
нежности, но то, что разделяло и отдаляло их друг от друга, все еще не было
устранено.
Возвратясь в Упсалу, Карл-Артур думал лишь о том, чтобы выдержать
испытание по латыни. Если полковница надеялась, что он повинится перед нею в
письме, то ей пришлось разочароваться. Карл-Артур писал только о своих
занятиях. Он стал посещать лекции по латинской словесности у двух
приват-доцентов, прилежно ходил на занятия по латинскому языку и записался в
клуб, члены которого упражнялись в диспутах и речах на латыни. Он делал все,
что было в его силах, чтобы на этот раз выдержать испытание.
Домой он писал самые обнадеживающие письма, и полковница отвечала ему в
том же тоне; но все же она втайне тревожилась за него. Он был дерзок со
своей матерью и не попросил у нее прощения - Бог может покарать его за это.
Не то чтобы она желала этой кары своему сыну. Напротив, она молила
всевышнего пренебречь этой мелкой провинностью сына, забыть о ней. Она
пыталась объяснить богу, что во всем виновата она сама.
- Ведь это я по глупости и тщеславию вздумала похваляться его
успехами,- говорила она,- я достойна кары, а не он.
Но все же в каждом письме сына она искала слов, которых ждала, и, не
находя их, все больше впадала в беспокойство.
Она чувствовала, что, не получив ее прощения, Карл-Артур не сможет
успешно выдержать испытания.
В один прекрасный день, в конце семестра, полковница объявила, что
намерена отправиться в Упсалу, чтобы повидаться со своим добрым другом
Маллой Сильверстольпе. Они свели знакомство прошлым летом в Кавлосе у
Гюлленхоллов и так подружились, что добрейшая Малла пригласила ее зимой
приехать в Упсалу, дабы она смогла познакомить ее со своими литературными
друзьями.
Весь Карлстад изумился, узнав, что полковница решилась на такую поездку
в самую распутицу. Все ждали, что полковник воспротивится этой затее, но
полковник, как всегда, согласился с женой, и она отправилась в путь. Как и
предсказывали карлстадцы, путешествие было ужасным. Много раз дормез
полковницы увязал в грязи, и его приходилось вытаскивать с помощью жердей.
Однажды лопнула рессора, в другой раз сломалось дышло. Но ничто не могло
остановить полковницу. Маленькая и хрупкая, она держалась мужественно,
никогда не падала духом, и содержатели постоялых дворов, смотрители на
станциях, кузнецы и крестьяне, с которыми ей приходилось сталкиваться на
Упсальском тракте, готовы были жизнь за нее положить. Они будто знали, как
важно было полковнице добраться до Упсалы.
Фру Малла Сильверстольпе была, разумеется, предуведомлена о ее приезде,
но Карл-Артур не знал ничего, и полковница просила не говорить ему об этом.
Она хотела сделать ему сюрприз.
Полковница добралась уже до Енчепинга, но тут вышла новая задержка. До
Упсалы оставалось всего несколько миль, но у колеса лопнул обод, и пока его
не скрепили, ехать дальше было нельзя. Полковница была вне себя от волнения.
Она ведь уже целую вечность в пути, а испытание по латыни может быть
назначено в любой час. Но она только затем и отправилась в Упсалу, чтобы
Карл-Артур имел случай перед испытанием попросить у нее прощения. Она знала,
что если он этого не сделает, ему не помогут ни лекции, ни занятия. Он
непременно срежется.
Ей не сиделось в отведенной для нее комнате на постоялом дворе. Она
поминутно вскакивала и спускалась во двор, чтобы посмотреть, не везут ли от
кузнеца колесо.
И вот, выйдя как-то на крыльцо, она увидела, что на постоялый двор
заворачивает двуколка, а в ней рядом с возницей сидит какой-то студент.
Когда же студент выпрыгнул из двуколки, то оказалось... нет, она не могла
поверить глазам... ведь это был Карл-Артур!
Он направился прямо к ней. Он не заключил ее в объятия, но схватил ее
руку, прижал к своей груди и посмотрел ей в глаза своими красивыми,
мечтательными детскими глазами.
- Матушка,- сказал он,- простите меня за то, что я дурно вел себя нынче
зимой, когда вы затеяли праздник из-за моего латинского сочинения.
Счастье было слишком велико, чтобы в него можно было поверить.
Полковница высвободила свою руку, обняла Карла-Артура и осыпала его
поцелуями. Она не понимала, как он очутился здесь, но знала, что вновь
обрела сына, и чувствовала, что это самая счастливая минута в ее жизни.
Она увлекла его за собою в свою комнату, и тут все объяснилось. Нет, он
не писал еще сочинения. Испытание назначено было на следующий день. Но,
несмотря на это, Карл-Артур ехал теперь в Карлстад, чтобы увидеться с
матерью.
- Да ты просто безумец! - воскликнула она.- Неужто ты рассчитывал
обернуться за сутки?
- Нет,- ответил он.- Я бросил все на произвол судьбы. Но я знал, что
должен это сделать. Иначе нечего было и пытаться. Без твоего прощения мне не
было бы удачи.
- Но, мальчик мой, для этого довольно было одного слова в письме.
- Какое-то смутное, неясное чувство томило меня весь семестр. Я ощущал
страх и неуверенность, но не понимал отчего. Лишь этой ночью все стало мне
ясно. Я ранил сердце, которое бьется для меня с такой любовью. Я чувствовал,
что не смогу добиться успеха, пока не повинюсь перед своей матерью.
Полковница сидела у стола. Одной рукой она прикрыла глаза, полные слез,
другую протянула сыну.
- Это поразительно, Карл-Артур,- сказала она.- Говори, говори еще!
- Так слушайте,- начал он.- На одной квартире со мной стоит еще один
студент-вермландец по имени Понтус Фриман. Он пиетист и не водит знакомства
ни с кем из студентов; и я тоже не знался с ним. Но нынче утром я пришел в
его комнату и рассказал ему все. "У меня самая любящая мать на свете,-
сказал я.- А я оскорбил ее и не попросил у нее прощения. Что мне делать?"
- И что же он ответил?
- Он сказал: "Поезжай к ней тотчас же!" Я объяснил, что желал бы этого
больше всего на свете, но что завтра я должен писать pro exercitio
{сочинение (лат.)} и наверняка вызову неудовольствие моих родителей, если
пропущу это испытание. Но Фриман и слушать ничего не хотел. "Поезжай тотчас!
- сказал он.- Не думай ни о чем другом, кроме примирения с матерью. Бог
поможет тебе".
- И ты уехал?
- Да, матушка, чтобы упасть к твоим ногам. Но едва сев в коляску, я
понял все непростительное безрассудство своего поступка. У меня появилось
непреодолимое желание повернуть назад. Я ведь знал, что, если даже задержусь
в Упсале еще на несколько дней, все равно твоя любовь простит мне все. Тем
не менее я продолжал свой путь. И Бог помог мне. Я застал тебя здесь. Не
знаю, как ты попала сюда, но это, видно, промысл божий.
Слезы струились по щекам матери и сына. Ну, не чудо ли сотворено ради
них? Они знали, что благое провидение печется о них. Сильнее, чем
когда-либо, ощущали они любовь друг к другу.
Целый час пробыли они вместе на постоялом дворе. Затем полковница
отослала Карла-Артура назад в Упсалу и просила передать любезной Малле
Сильверстольпе, что на этот раз не приедет к ней. Стало быть, полковница
вовсе не заботилась о том, чтобы попасть в Упсалу. Цель ее поездки была
достигнута. Теперь она знала, что Карл-Артур выдержит испытание, и могла
спокойно возвращаться домой.

III

Всему Карлстаду было известно, что полковница очень набожна. Она
являлась в церковь на все воскресные службы столь же неизменно, как и сам
пастор, а в будни утром и вечером устраивала молитвенный час со своими
домочадцами.
У нее были свои бедняки, о которых она вспоминала не только на
рождество, но оделяла их подарками весь год. Она кормила обедами неимущих
детей в гимназии, а старух богаделок не забывала побаловать праздничным кофе
в день святой Беаты.
Но вряд ли кому-нибудь из карлстадцев, а всего менее полковнице, могла
прийти в голову мысль о том, что богу может быть не угодно, если она с
настоятелем собора, советником и старшим из кузенов Стаке мирно посидят в
воскресенье за бостоном после семейного обеда.
И столь же мало греха видели они в том, что барышни и молодые люди,
которые обычно бывали в доме Экенстедтов, немного покружатся в танце
воскресным вечером.
Ни полковница, ни кто-либо другой из карлстадцев отроду не слыхивали о
том, что грешно подать к праздничному обеду хорошего вина и, осушая бокал,
спеть застольную, нередко сочиненную самой хозяйкой. Не ведали они и о том,
что Богу не угодно, чтобы люди читали романы или посещали театр.
Полковница обожала любительские спектакли и сама участвовала в них.
Отказаться от этого удовольствия было бы для нее большим лишением. Она была
словно рождена для сцены, и карлстадцы говорили, что ежели фру Торслов
играет на театре хоть вполовину так же хорошо, как полковница Экенстедт, то
не мудрено, что стокгольмцы так восторгаются ею.
Но Карл-Артур целый месяц прожил в Упсале после того, как написал
трудное латинское сочинение, и все это время он часто виделся с Понтусом
Фриманом. А Фриман был ярым и красноречивым приверженцем пиетизма, и влияние
его на Карла-Артура не могло не сказаться.
Разумеется, тут не было и речи о решительном обращении или вступлении в
секту, но дело все-таки зашло столь далеко, что Карл-Артур был обеспокоен
мирскими удовольствиями и развлечениями в доме родителей.
Надо ли упоминать, что именно в это время между сыном и матерью царили
особенная близость и доверие, и он открыто говорил полковнице о том, что
считает зазорным подобный образ жизни.
И мать уступала ему во всем. Поскольку он огорчался ее карточной игрой,
она на следующем обеде, отговорившись головной болью, вместо себя усадила за
бостон полковника. Ибо о том, чтобы советник и настоятель лишились своей
обычной партии в бостон, невозможно было и помыслить.
А поскольку Карлу-Артуру не по душе было то, что она танцевала, она
отказалась и от этого. Когда молодые люди в воскресенье вечером явились к
ним с визитом, она напомнила им, что ей уже пятьдесят лет, что она чувствует
себя старухой и не хочет больше танцевать. Но увидя их разочарованные лица,
смягчилась, села за фортепьяно и до полуночи играла разные танцы.
Карл-Артур приносил ей книги, прося ее прочесть; она брала их у него с
благодарностью и находила весьма возвышенными и поучительными.
Но полковница не могла довольствоваться чтением одних только
религиозных книг. Она была просвещенной женщиной и следила за светской
литературой; и вот однажды Карл-Артур уличил ее в том, что она читает
Байронова "Дон Жуана", спрятав его под молитвенником. Он повернулся и вышел,
не сказав ни слова, и полковница была тронута тем, что он не сделал ей
никаких упреков. На другой день она уложила все свои книги в сундук и велела
унести их на чердак.
Нельзя отрицать, что полковница старалась быть уступчивой, насколько
это было для нее возможно. Она была женщина умная и проницательная и
понимала, что у Карла-Артура это всего лишь преходящее увлечение, которое
пройдет с течением времени, и пройдет тем скорее, чем меньше противодействия
ему будут оказывать. По счастью, время было летнее. Почти все богатые
карлстадские семейства были в отъезде, так что больших званых вечеров никто
не давал. Общество довольствовалось невинными пикниками на лоне природы,
катаньем на лодках по живописной реке Кларэльв, прогулками в лес по ягоды и
игрой в горелки.
Между тем на конец лета была назначена свадьба Евы Экенстедт с ее
поручиком, и полковница чувствовала себя обязанной сыграть пышную, богатую
свадьбу. Если она выдаст Еву замуж скромно и без подобающей пышности, в
Карлстаде снова начнутся толки о том, что она не любит своих дочерей. Но, к
счастью, ее уступчивость уже оказала, как видно, свое успокоительное
действие на Карла-Артура. Он не воспротивился ни двенадцати блюдам, ни
тортам и сластям, которые будут поданы на обеде. Он не возражал даже против
вина и других напитков, выписанных из Гетеборга. Он не выразил протеста ни
против венчания в соборе и цветочных гирлянд на улицах, по которым
проследует свадебный поезд, ни против факелов и фейерверка на берегу реки.
Более того - он сам принял участие в приготовлениях и вместе с другими
трудился в поте лица, плетя венки и вывешивая флаги.
Но в одном он был тверд и непреклонен. На свадьбе не должно быть
танцев. И полковница обещала ему это. Ей даже доставило удовольствие
уступить ему в этом, в то время как он оказался столь терпимым во всем
другом.
Полковник и дочери робко пытались протестовать. Они спрашивали, чем же
занять всех этих приглашенных на свадьбу молодых лейтенантов и карлстадских
девиц, которые наверняка надеются, что будут танцевать всю ночь. Но
полковница отвечала, что вечер с божьей помощью пройдет хорошо, что
лейтенанты и девицы отправятся в сад слушать полковую музыку и смотреть, как
в небо взлетают ракеты и как пламя факелов отражается в речной воде.
Зрелище это будет столь красиво, полагала она, что никто и не станет
помышлять о каких-нибудь иных развлечениях. Право же, это будет более
достойным и торжественным освящением нового брачного союза, нежели скаканье
галопом по танцевальной зале.
Полковник и дочери уступили, как всегда, и мир в доме не был нарушен.
Ко дню свадьбы все было устроено и подготовлено. Все шло как по маслу.
Погода была на редкость удачна; венчание в церкви, речи и тосты во время
обеда прошли как нельзя лучше. Полковница написала прекрасное свадебное
стихотворение, которое было оглашено за столом, а в буфетной военный оркестр
Вермландского полка играл марш при каждой перемене блюд. Гости находили, что
угощение было щедрым и обильным, и во все время обеда пребывали в самом
приятном и веселом расположении духа.
Но когда встали из-за стола и кофе был выпит, всех обуяло непреодолимое
желание танцевать.
Надо сказать, что обед начался в четыре часа, но поскольку гостям
прислуживало множество лакеев и служанок, то длился он всего лишь до семи.
Можно было только удивляться тому, что двенадцать блюд и все эти бесконечные
речи, фанфары, застольные песни заняли не более трех часов. Полковница
надеялась, что гости будут сидеть за столом хотя бы до восьми, но надежды ее
не оправдались.
Итак, часы показывали всего лишь семь, а о том, чтобы разъехаться ранее
полуночи, и речи быть не могло. Гостей охватил страх при мысли о тех долгих,
скучных часах, которые им предстояли. "Если бы можно было потанцевать!" -
втихомолку вздыхали они, ибо полковница, разумеется, была предусмотрительна
и заранее уведомила всех о том, что танцев на свадьбе не будет. "Чем же нам
развлечься? Это ужасно - провести в болтовне столько часов подряд и все
время сидеть без движения".
Юные девицы оглядывали свои светлые кисейные платья и белые атласные
башмачки. И то и другое было предназначено для танцев. Когда на тебе такой
наряд, желание танцевать рождается само собой. Они не могли думать ни о чем
другом.
Молодые лейтенанты Вермландского полка, незаменимые кавалеры на балах,
обычно бывали нарасхват. В зимнее время их столь часто звали на балы, что
танцы приедались им и соблазнить их этим было нелегко. Но теперь, летом,
больших танцевальных вечеров никто не устраивал, так что лейтенанты
чувствовали себя отдохнувшими и готовы были отплясывать сутки напролет. Они
говорили, что им редко случалось видеть сразу так много красивых девушек. Да
и что это за праздник! Пригласить столько молодых лейтенантов и юных девиц и
не позволять им танцевать друг с другом!
Но не только молодые томились без танцев. Дамы и господа постарше также
сожалели, что не могут поглядеть, как танцует молодежь. Подумать только!
Оркестр, равного которому нет во всем Вермланде! Великолепная танцевальная
зала! Отчего же, помилуйте, нельзя покружиться в танце?
Эта Беата Экенстедт, при всей ее любезности, всегда была несколько
себялюбива. Она, верно, полагает, что раз ей самой уже около пятидесяти и
она не может танцевать, то, стало быть, из-за этого ее молодые гости также
должны сидеть и подпирать стены.
Полковница все это видела и слышала и понимала, что гости ропщут, а для
такой превосходной хозяйки, как она, привыкшей к тому, что на ее вечерах все
веселились до упаду, это было невыразимо тяжким испытанием.
Она знала, что на другой день и много-много дней спустя люди станут
рассказывать о свадьбе в доме Экенстедтов, и говорить, что такой отчаянной
скуки им не приходилось испытывать ни на одном торжестве.
Она принялась занимать стариков. Она была необычайно любезна. Она
рассказывала самые знаменитые свои истории, она прибегла к самым остроумным
своим выдумкам, но ничего не помогало. Ее едва слушали. Среди гостей не
нашлось ни одной даже самой старой и скучной дамы, которая не подумала бы
про себя, что, если бы ей когда-либо посчастливилось выдать замуж дочь, уж
она-то позволила бы танцевать и молодым и старикам.
Полковница принялась занимать молодежь. Она предложила им поиграть в
горелки в саду. Но они лишь уставились на нее с недоумением. Играть в
горелки на свадьбе! Не будь она Беатой Экенстедт, они рассмеялись бы ей
прямо в лицо.
Когда настало время пустить фейерверк, кавалеры предложили дамам руку и
отправились на прогулку по берегу реки. Но молодые пары еле-еле брели. Они
едва поднимали взоры, чтобы взглянуть на взлетающие ракеты. Они не желали
никакого возмещения за удовольствие, которого так жаждали.
Взошла полная луна - как бы для того, чтобы придать еще более
торжественности этому великолепному зрелищу. В этот вечер она не походила на
серп, но плыла по небу круглая, как шар; и некий острослов утверждал, что
она округлилась от изумления при виде того, как множество статных
лейтенантов и красивых подружек невесты стоят, глядя на воды реки так
мрачно, словно их одолевают мысли о самоубийстве.
Пол-Карлстада собралось перед оградой сада Экенстедтов, чтобы поглядеть
на торжество. Все видели, как молодые люди бродят по дорожкам сада,
безучастные и вялые, и в один голос заявляли, что такой унылой свадьбы им
никогда еще не доводилось видеть.
Оркестр Вермландского полка играл как нельзя лучше, но поскольку
полковница запретила исполнять танцы, так как в этом случае она не надеялась
совладать с молодежью, то в музыкальной программе было не так уж много
номеров, и одни и те же вещи приходилось повторять сызнова.
Было бы неверно утверждать, что часы тянулись медленно. Нет, время
просто-напросто остановилось. Минутные и часовые стрелки на всех часах
двигались с одинаковой медлительностью.
На реке перед домом Экенстедтов стояло несколько больших грузовых барж,
и на одной из них сидел какой-то моряк - любитель музыки и наигрывал
деревенскую польку на визгливой самодельной скрипке.
Но все эти несчастные, томившиеся в саду Экенстедтов, просияли, потому
что это была по крайней мере танцевальная музыка; они поспешно улизнули
через ворота, и в следующее мгновение все увидели, как они отплясывают
деревенскую польку на смоленой палубе речной баржи.
Полковница тотчас же заметила это бегство и поняла, что ни в коем
случае не может допустить, чтобы девицы из самых благородных карлстадских
семей танцевали на грязной барже. Она тотчас же послала за беглецами и
велела им немедля вернуться. Но хоть она и была полковница, ни один безусый
лейтенантик даже и не подумал повиноваться ее приказу.
И тут полковница поняла, что игра проиграна. Она сделала все, что было
в ее силах, чтобы угодить Карлу-Артуру. Теперь нужно было спасать престиж
дома Экенстедтов. Она велела полковому оркестру перейти в залу и играть
англез.
Вскоре после этого она услышала, как жаждущие танцевать мчатся вверх по
лестнице, и танцы начались! Это был бал, какого давно не видывали в
Карлстаде. Все, кто изнывал и томился в ожидании танцев, пытались теперь
наверстать упущенное время. Они кружились, порхали в пируэтах, вертелись и
выделывали ногами замысловатые антраша. Никто не чувствовал усталости, никто
не отказывался от приглашений. Не было ни одной самой скучной дурнушки,
которая осталась бы без кавалера.
Старики - и те не смогли усидеть на месте, но поразительнее всего было
то, что сама полковница - да, подумать только, сама полковница, которая
покончила с танцами и карточной игрой и велела унести на чердак все светские
книги,- и она не смогла усидеть на месте. Легко и весело порхала она в танце
и казалась такой же молодой, нет, гораздо моложе своей дочери, которая в
этот день стояла под венцом. Карлстадцы были поистине счастливы тем, что
снова обрели свою жизнерадостную, свою очаровательную, свою обожаемую
полковницу.
И веселье царило вовсю, и ночь была дивная, и река сияла в лунном
свете, и все было как должно.
Лучшим доказательством того, сколь заразителен микроб радости, был,
пожалуй, сам Карл-Артур, тоже захваченный общим весельем. Он вдруг перестал
понимать, что дурного в том, чтобы двигаться в такт музыке вместе с другими
беспечными молодыми людьми. Это ведь так естественно, что молодость,
здоровье и жизнерадостность ищут выхода в танцах. Он не танцевал бы, если
бы, как прежде, чувствовал, что это грешно. Но нынче вечером танцы
представлялись ему ребячески невинной забавой.
Но в ту минуту, когда Карл-Артур старательно выделывал какую-то фигуру
англеза, он случайно бросил взгляд на открытую дверь залы и увидел бледное
лицо, обрамленное черными кудрями и бородой, и пару больших кротких глаз,
взиравших на него с горестным изумлением.
Он остановился посреди танца. Сначала ему показалось, что он грезит
наяву. Но затем он узнал своего друга Понтуса Фримана, который обещал
навестить его проездом через Карлстад и явился именно в этот вечер.
Карл-Артур не сделал больше в танце ни единого шага; он поспешил
навстречу прибывшему, который, не говоря ни слова, увлек его за собой вниз
по лестнице на вольный воздух.

СВАТОВСТВО

Шагерстрем посватался! Богач Шагерстрем из Озерной Дачи.
Как? Возможно ли, чтобы Шагерстрем посватался? Право же, это так. Слух
самый верный. Шагерстрем и впрямь посватался. Но, помилуйте, как же это
вышло, что Шагерстрем посватался?
Видите ли, дело в том, что в Корсчюрке, в пасторской усадьбе, живет
молодая девушка по имени Шарлотта Левеншельд. Она доводится пастору дальней
родственницей, взята в дом компаньонкой для пасторши и помолвлена с
пастором-адъюнктом.
Да, но какое отношение имеет она к Шагерстрему?
Так вот, Шарлотта Левеншельд - девица веселая, живая, бойкая на язык, и
едва она переступила порог пасторского дома, как в нем точно свежим ветром
повеяло. Пастор и пасторша - люди престарелые, они бродили по дому точно
тени, а Шарлотта вдохнула в них новую жизнь.
А пастор-адъюнкт был тонок, как нитка, и до того свят, что едва есть и
пить осмеливался. Днем он исправлял свою должность, а ночами стоял на
коленях перед кроватью и оплакивал свои грехи. Он чуть было совсем не уморил
себя, но Шарлотта спасла его от неминуемой гибели.
Да, но какое отношение ко всему этому имеет...
Надобно вам знать, что пять лет назад, когда молодой пастор-адъюнкт
появился в Корсчюрке, он только что вступил в духовное звание и был
совершенно несведущ по этой части. Тут-то Шарлотта и стала помогать ему. Она
всю жизнь прожила в пасторских домах и отлично разбиралась во всем, что
касалось пасторских обязанностей. Она обучала Карла-Артура, как крестить
детей и как говорить на молитвенных собраниях.
Между тем они влюбились друг в друга и теперь были помолвлены вот уже
пять лет.
Но таким манером мы и вовсе далеко уйдем от Шагерстрема...
Шарлотта Левеншельд отличалась необыкновенным умением улаживать чужие
дела. Сделавшись невестой молодого пастора, она вскоре проведала, что
родители его недовольны тем, что он избрал духовную карьеру. Они желали,
чтобы он получил степень магистра и смог определиться на должность
профессора или доцента в университете. Он ведь целых пять лет провел в
Упсале, готовясь держать экзамен на кандидата; на шестой год он должен был
получить звание магистра, но неожиданно переменил свое намерение и вместо
того выдержал экзамен на пастора. Родители его были богаты и несколько
честолюбивы. Им пришлось не по вкусу, что сын их избрал столь скромное
поприще. Даже после того, как он сделался пастором, они просили и умоляли
его продолжать занятия в Упсале, но он решительно воспротивился этому.
Шарлотта понимала, что если он станет магистром, то у него появятся лучшие
виды на будущее, и отослала его назад в Упсалу. А поскольку он был изрядным
зубрилой, то и управился за четыре года. Он выдержал экзамен и получил
степень магистра.
Но помилуйте, при чем тут Шагерстрем?..
Видите ли, Шарлотта рассудила, что, получив магистерскую степень, жених
ее сможет занять должность учителя гимназии и получит достаточное жалованье,
чтобы им можно было пожениться. А если уж он непременно захочет остаться в
духовном звании, то сможет через несколько лет получить большой пасторат,
как это было в обычае. Такой же путь прошли пастор Корсчюрки и многие
другие. Но тут ее расчеты не оправдались, ибо жених предпочел остаться
скромным сельским священником.
Вот так и вышло, что он возвратился в Корсчюрку пастором-адъюнктом. И
хоть был он доктором философии, но получал жалованья не больше, чем простой
конюх.
Да, но Шагерстрем...
Надо ли говорить, что Шарлотта Левеншельд, которая ждала жениха целых
пять лет, не могла удовлетвориться этим. И все же она была рада, что жених
вернулся в Корсчюрку. Он жил тут же, в усадьбе, она встречалась с ним всякий
день и, как видно, рассчитывала, что станет пилить его до тех пор, пока не
принудит сделаться учителем гимназии так же, как она принудила его стать
магистром.
Но мы покуда ни слова еще не слышали о Шагерстреме!
Так вот, ни Шарлотта Левеншельд, ни жених ее ни малейшего отношения к
Шагерстрему не имели. Он был человеком совсем иного круга. Сын
высокопоставленного стокгольмского чиновника, он был богат сам и женился на
дочери заводовладельца из Вермланда, наследнице столь многих заводов и
рудников, что приданое ее исчислялось несколькими миллионами.
Первое время Шагерстрем жил в Стокгольме и лишь летние месяцы проводил
на каком-либо из своих вермландских заводов, но когда жена его через
несколько лет умерла родами, он переехал в Корсчюрку, в поместье Озерная
Дача. Он очень горевал по жене и не мог жить там, где она когда-то бывала.
Шагерстрем почти никому не делал визитов и, чтобы убить время, занялся
управлением своих многочисленных заводов, а Озерную Дачу он перестроил и
отделал с такой роскошью, что она стала поистине украшением Корсчюрки.
Несмотря на то, что Шагерстрем был совершенно один, он держал множество
прислуги и жил большим барином. Шарлотта Левеншельд знала, что так же, как
ей не добыть звезд с неба для своего брачного венца, так и не бывать ей за
Шагерстремом.
Надобно вам знать, что Шарлотта Левеншельд из тех, кто говорит все, что
взбредет на ум. И однажды, когда у пастора собралось много гостей, мимо
усадьбы проехал Шагерстрем в своем большом открытом ландо, запряженном
четверкою великолепных вороных, с ливрейным лакеем на козлах рядом с
кучером. Само собой, все ринулись к окнам и провожали Шагерстрема взглядом,
пока он не скрылся из виду. Но едва он исчез из глаз, Шарлотта Левеншельд,
оборотясь к своему жениху, стоящему в глубине комнаты, сказала громко, так,
что все могли слышать:
- Знай, Карл-Артур, что хоть я и люблю тебя, но посватайся ко мне
Шагерстрем, я ему не откажу.
Гости, которые знали, что Шагерстрем никогда не посватается к ней,
разразились хохотом. И жених посмеялся вместе со всеми, так как понимал, что
Шарлотта сказала это, чтобы позабавить гостей. Хотя сама она была, казалось,
немало смущена словами, невольно сорвавшимися с языка, но нельзя поручиться
за то, что произнесла она их без всякой задней мысли. Ей, верно, хотелось
слегка припугнуть милого Карла-Артура и заставить его подумать об
учительской должности.
Ну, а Шагерстрем, все еще погруженный в свою скорбь, и не помышлял о
женитьбе. Но, вращаясь в деловых кругах, он приобрел множество друзей и
знакомых, которые вскоре стали убеждать его подумать о новом браке. Он
отговаривался тем, что человек он желчный и угрюмый и никто не захочет пойти
за него, и не желал слушать уверений в обратном. Но однажды, когда речь об
этом зашла на деловом обеде, где Шагерстрем вынужден был присутствовать, и
когда он прибегнул к обычным своим отговоркам, один из его соседей из
Корсчюрки рассказал ему о молодой девушке, которая объявила, что бросит
своего жениха, если только Шагерстрем посватается к ней. Обед проходил
весело, и все вдоволь посмеялись над этой историей, сочтя ее забавной
шуткой, так же как и гости в пасторской усадьбе.
По правде говоря, Шагерстрем не раз уже думал о том, что ему трудно
обходиться без жены, но он все еще любил умершую, и сама мысль о том, что
другая женщина может занять ее место, была ему отвратительна.
До сих пор он имел в виду женитьбу на девушке своего круга, но рассказ
о Шарлотте Левеншельд придал его мыслям иное направление. Если бы он,
скажем, вступил в брак не по сердечному влечению, а по разумному расчету и
женился бы на скромной, небогатой девушке, которая не могла бы посягать ни
на место покойной жены в его сердце, ни на то высокое положение в свете,
которое та занимала благодаря богатству и родственным связям, то новый брак
был бы для него вполне приемлем. Он не был бы оскорбительным для памяти
усопшей.
В следующее воскресенье Шагерстрем отправился в церковь и стал
разглядывать молодую девушку, сидевшую рядом с пасторшей на пасторской
скамье. Она была одета скромно и непритязательно и решительно ничем не
выделялась. Но это не было помехой. Напротив. Будь она ослепительной
красавицей, он и не подумал бы остановить на ней свой выбор. У покойной и
мысли не должно возникнуть, что новая жена может хоть в чем-то быть ей
заменой. Разглядывая Шарлотту, Шагерстрем спрашивал себя, что бы она
ответила, если бы он и впрямь отправился в усадьбу пастора и предложил ей
сделаться хозяйкой его поместья.
Она ведь никак не могла ожидать, что он попросит ее руки, но потому-то
и было бы забавно поглядеть, какое у нее будет лицо, когда она увидит, что
дело приняло серьезный оборот.
Возвращаясь из церкви, Шагерстрем думал о том, как выглядела бы
Шарлотта, если одеть ее в дорогие и красивые платья. И вдруг он поймал себя
на том, что мысль о новом браке представляется ему заманчивой. Ему
показалось весьма романтичным нежданно осчастливить бедную девушку, которой
нечего ждать от жизни. А склонность ко всему романтическому всегда была
свойственна его натуре. Но, заметив это, Шагерстрем тотчас же бросил думать
об этом браке. Он отмахнулся от него как от соблазна. Он всегда убеждал
себя, что разлучен с женой лишь на время, и хотел сохранять ей верность до
тех пор, пока они не соединятся вновь. Следующей ночью Шагерстрем увидел
свою умершую жену во сне и проснулся, полный прежней нежности к ней.
Опасения, пробудившиеся в нем по пути из церкви, показались ему излишними.
Его любовь жива, и нечего бояться, что скромная девушка, которую он намерен
взять в жены, способна вытеснить из его души образ усопшей. Ему необходима
дельная и умная хозяйка, которая скрасила бы его одиночество и вела бы его
дом.
Среди его родни не было никого подходящего, а нанимать
домоправительницу ему не хотелось. Он не видел иного выхода, кроме женитьбы.
В тот же день он выехал расфранченный из дома и направился в пасторскую
усадьбу. Все эти годы он жил столь уединенно, что ни разу не был у пастора с
визитом, и когда большое ландо с четверкою вороных въехало в ворота усадьбы,
в доме поднялся переполох. Его тотчас же ввели в парадную гостиную на
верхнем этаже, и здесь он некоторое время сидел, беседуя с пастором и
пасторшей. Шарлотта Левеншельд уединилась в своей комнате, но через
некоторое время пасторша сама пришла к ней и попросила пойти в гостиную
занять гостя. Приехал заводчик Шагерстрем, и ему скучно будет сидеть с двумя
стариками.
Пасторша была в некоторой ажитации и в приподнятом настроении. Шарлотта
в изумлении посмотрела на нее, но ни о чем не спросила. Она сняла с себя
передник, окунула пальцы в воду, пригладила ими волосы и надела чистый
воротничок. Затем она последовала за пасторшей, но с порога вернулась и
снова надела передник.
Она вошла в гостиную и поздоровалась с Шагерстремом; ее пригласили
сесть, и сразу же вслед за этим пастор произнес в честь ее небольшую речь.
Он был весьма многословен и долго распространялся о радости и счастье,
которые она принесла в его дом. Она была вместо дочери ему и его жене, и они
ни за что не желали бы расстаться с ней. Но когда такой человек, как
господин Густав Шагерстрем, хочет взять ее в жены, они не вправе думать о
себе и советуют ей принять это предложение; лучшего она едва ли могла бы
ожидать.
Пастор ни словом не обмолвился о том, что она уже обручена с его
помощником. И он и пасторша всегда были против этой помолвки и от всего
сердца желали, чтобы она расстроилась. Столь бедной девушке, как Шарлотта,
не следует связывать свою судьбу с человеком, который решительно
отказывается думать о приличном доходе. Шарлотта Левеншельд выслушала все
это, не сделав ни единого движения, и пастор, желая дать ей время
приготовить подобающий ответ, произнес пышный панегирик Шагерстрему, сообщив
о его весьма высоких достоинствах: о его уме, добродетельном образе жизни и
доброте к своим служащим.
Пастор слышал о нем столь много лестного, что, хотя господин Шагерстрем
впервые наносит ему визит, он давно уже считает его своим другом и рад будет
передать в его руки судьбу своей молодой родственницы.
Шагерстрем все это время сидел, наблюдая за Шарлоттой, чтобы увидеть,
какое впечатление произвело на нее его сватовство. Он заметил, что она
выпрямилась и откинула голову. Затем на щеках ее выступила краска, глаза
потемнели и сделались густо-синими, а верхняя губка приподнялась в несколько
надменной усмешке. Шагерстрем был совершенно ошеломлен. Шарлотта, какою он
видел ее теперь, была совершенная красавица, и притом красавица отнюдь не
робкая и не покорная.
Его предложение, бесспорно, произвело на нее сильное впечатление, но
была ли она рада ему, или нет - этого он понять не мог.
Впрочем, ему недолго пришлось оставаться в неведении. Едва только
пастор окончил свою речь, как заговорила Шарлотта Левеншельд.
- Не знаю, слышали ли вы, господин Шагерстрем, о том, что я помолвлена?
- спросила она.
- Да, конечно,- начал Шагерстрем, но больше ничего не успел прибавить,
потому что она продолжала.
- Как же в таком случае господин Шагерстрем осмелился явиться сюда и
просить моей руки?
Именно так она и сказала. Она употребила слово "осмелился", хотя
говорила с самым богатым человеком в Корсчюрке.
Она забыла о том, что она всего лишь бедная компаньонка, и чувствовала
себя богатой и гордой фрекен Левеншельд.
Пастор и пасторша едва не свалились со стульев от изумления. Шагерстрем
также выглядел обескураженным, но, будучи человеком светским, он знал, как
вести себя в затруднительных положениях.
Он подошел к Шарлотте Левеншельд, взял ее руку обеими руками и тепло
пожал.
- Любезная фрекен Левеншельд,- сказал он,- ответ этот лишь еще более
усилил расположение, которое я питаю к вашей особе.
Он отвесил поклон пастору и пасторше и жестом отклонил их попытки
сказать что-либо и проводить его к экипажу. Как они, так и Шарлотта
подивились тому достоинству, с которым отвергнутый жених покинул комнату.

ЖЕЛАНИЯ

Что могут значить человеческие желания? Если женщина и пальцем не
пошевельнет, чтобы сблизиться с тем, по ком тоскует, а только втайне желает
этого, толку от этого не будет.
Если женщина сознает, что она ничтожна, безобразна и бедна, и понимает,
что тот, кого ей хотелось бы завоевать, никогда о ней и не вспоминает, то
она может тешить себя желаниями сколько душе угодно.
Если она к тому же добродетельная супруга, которая питает известную
склонность к пиетизму и ни за какие блага в мире не соблазнится ничем
предосудительным, то желания ни на йоту не изменят ее положения.
Если же она вдобавок стара, если ей целых тридцать два года, а тот, кто
занимает ее мысли, не старше двадцати девяти, если она неловка, робка и у
нее нет никаких надежд на успех в обществе, если она всего лишь жена
органиста, то пусть себе упивается желаниями хоть с утра до вечера. Греха в
том не будет никакого, потому что это ни к чему привести не может.
Если даже ей кажется, что желания других - легкие весенние ветерки, а
ее желания - могучие, сокрушающие ураганы, способные сдвигать горы и
переворачивать землю,- все равно, она ведь знает, что все это не более чем
игра воображения. В действительности желания не имеют силы ни в настоящем,
ни в будущем.
Пусть будет довольна тем, что она живет в деревне, у самой проезжей
дороги, и может видеть его почти всякий день проходящим мимо ее окон; что
она может слышать его проповеди по воскресеньям; что ее иногда приглашают в
пасторскую усадьбу, и она может находиться с ним в одной комнате, хотя
робость мешает ей сказать ему хотя бы слово.
А ведь между ними существует некоторая связь. Он, быть может, даже не
подозревает об этом, а она не решается ему сказать, но тем не менее это так.
Ведь ее мать - та самая Мальвина Спаак, которая была когда-то экономкой
в Хедебю, у баронов Левеншельдов, родителей его матери. Лет тридцати пяти
Мальвина вышла замуж за мелкого арендатора и с той поры без устали трудилась
и хлопотала в собственном доме, так же как некогда в чужих домах. Но она не
порывала связи с Левеншельдами, они навещали ее, а она подолгу гостила в
Хедебю, помогая осенью печь хлебы, а весной делать уборку комнат. Это
несколько скрашивало ее существование. Своей маленькой дочери Мальвина часто
рассказывала о том времени, когда она служила в экономках у Левеншельдов, о
покойном генерале, призрак которого бродил по замку, и о молодом бароне
Адриане, вознамерившемся помочь усопшему предку обрести покой в могиле.
Дочь понимала, что мать была влюблена в молодого барона. Это
чувствовалось по тому, как она описывала его. До чего он был добр и до чего
хорош собою! И какое мечтательное выражение было в его глазах, какая
неизъяснимая прелесть в каждом его движении.
Когда Мальвина рассказывала о нем, дочь думала, что она преувеличивает.
Юноши, подобного тому, какого она описывала, и на свете не бывало.
И тем не менее она увидела его. Вскоре после того как она вышла замуж
за органиста и переехала в Корсчюрку, она однажды в воскресенье увидела его
на церковной кафедре. Он был не бароном, а всего лишь пастором Экенстедтом,
но доводился племянником тому барону Адриану, которого любила Мальвина
Спаак. Он был так же хорош собою, так же юношески нежен, так же строен и
изящен. Она узнала эти большие мечтательные глаза, о которых говорила мать,
узнала эту кроткую улыбку.
При виде его ей почудилось, что это она силой своего желания вызвала
его сюда. Ей всегда хотелось увидеть человека, который походил бы на образ,
описанный матерью, и вот теперь она увидела его. Она, разумеется, знала, что
желания не обладают никакой силой, и все же его появление здесь показалось
ей удивительным.
Он не обращал на нее ни малейшего внимания и к исходу лета обручился с
этой гордячкой Шарлоттой Левеншельд. Осенью он вернулся в Упсалу для
продолжения занятий. Она была убеждена, что он навсегда исчез из ее жизни.
Он никогда не вернется, как бы сильно она этого ни желала.
Но спустя пять лет, однажды в воскресенье, она снова увидела его на
церковной кафедре. И снова ей почудилось, что это она силой своего желания
вызвала его сюда. Сам же он не давал ей ни малейшего повода так думать. Он
по-прежнему не обращал на нее никакого внимания и все еще был помолвлен с
Шарлоттой Левеншельд.
Она никогда не желала зла Шарлотте. В этом она могла бы поклясться на
Библии. Но иногда ей хотелось, чтобы Шарлотта влюбилась в кого-нибудь
другого, или чтобы какие-нибудь богатые родственники пригласили ее в
длительное путешествие за границу, так, чтобы она приятным и безболезненным
способом была разлучена с молодым Экенстедтом.
Будучи женой органиста, она время от времени получала приглашения в дом
пастора, и ей случилось находиться там в тот раз, когда мимо проехал
Шагерстрем и Шарлотта сказала, что не откажет ему, если он к ней
посватается.
С той самой минуты она страстно желала, чтобы Шагерстрем посватался к
Шарлотте, и в этом не было ничего дурного. Ведь желания все равно ничего не
значат.
Ибо если бы желания имели силу, все на свете было бы по-иному. Ведь
чего только не желают люди! Как много хорошего желают они себе! Сколько
людей желают избавить себя от грехов и болезней! Сколько людей желают
избежать смерти! Нет, она знает наверняка, что желать никому не
возбраняется, потому что желания не имеют никакой силы.
Тем не менее, однажды в воскресенье, погожим летним днем, она увидела,
что Шагерстрем явился в церковь и выбрал место, откуда он мог хорошо видеть
Шарлотту, сидевшую на пасторской скамье. И она пожелала, чтобы Шагерстрем
нашел Шарлотту красивой и привлекательной. Она от всей души желала этого.
Она не видела ничего дурного в том, что желает Шарлотте богатого мужа.
После того как она увидела Шагерстрема в церкви, у нее весь день было
предчувствие, что теперь следует ожидать каких-то событий. Всю ночь она
провела, точно в лихорадке, думая о том, что же теперь будет. Это же чувство
не покидало ее и все утро следующего дня. Она не в силах была ничем
заняться, просто сидела сложа руки у окна и ждала.
Она предполагала, что увидит Шагерстрема, проезжающего мимо ее окон, но
случилось нечто еще более необыкновенное.
В конце утра, часов этак в одиннадцать-двенадцать, к ней с визитом
явился Карл-Артур.
Надо ли говорить, что она была и поражена и обрадована, но в то же
время совершенно потерялась от смущения.
Она не помнила, как поздоровалась с ним, как пригласила его войти. Но,
как бы то ни было, вскоре он уже сидел в самом лучшем кресле ее маленькой
гостиной, а она сидела напротив, не сводя с него глаз.
Ей ни разу еще не доводилось видеть его так близко, и она не
представляла себе, что он выглядит таким юным. Она ведь была осведомлена обо
всем, что касалось его семейства, и знала, что он родился в 1806 году и что,
стало быть, ему теперь двадцать девять. Но никто не дал бы ему этих лет.
Он объяснил ей со свойственной ему пленительной простотой и
серьезностью, что лишь недавно из письма матери узнал о том, что она дочь
той самой Мальвины Спаак, которая была добрым другом и провидением для всех
Левеншельдов. Он сожалеет, что не знал этого прежде. Ей бы следовало
рассказать ему об этом.
Она безмерно обрадовалась, узнав, отчего он до сих пор не удостаивал ее
вниманием.
Но она ничего не умела ни сказать, ни объяснить. Она лишь пробормотала
несколько невразумительных слов, которых он, должно быть, даже не понял. Он
взглянул на нее с некоторым изумлением. Должно быть, ему трудно было
представить себе, что старая женщина способна от смущения лишиться дара
речи.
Точно для того, чтобы дать ей время опомниться, он заговорил о Мальвине
Спаак и о Хедебю. Он коснулся также истории о призраках и о роковом перстне.
Он сказал, что едва ли можно верить всем подробностям, но что, по его
мнению, во всем этом скрыт глубокий смысл. В его глазах перстень является
символом привязанности к земным благам, которая держит душу в плену,
препятствуя ей войти в царство божье.
Вообразите только! Он сидит перед ней, он смотрит на нее со своей
чарующей улыбкой, он беседует с нею просто и доверительно, словно со старым
другом! Она едва не задохнулась от избытка счастья.
Он