Была монета старая -- в наш царев пятак объемом. Косо к
одному боку давили друг дружку буковки -- "2 копейки. -- 1798,
е. м.", а на обороте широкое жирное "П" втискивало в себя --
"I". А над "П" -- корона, которых теперь в России нет. Меди
монета темной как чугун.
В Перми, рассказывают, много раньше таких монет водилось.
Только одну вот эту монетку перевез сюда на Иртыш
переселенный человек Кирилл Михеич Качанов. Да еще лапти,
кошель сухарей.
Церквей в Павлодаре -- три. Две из них выстроил Кирилл
Михеич, а третья выбита была во времена царя с темной монетки
(у церквей своя история -- дальше).
Сволочь разную казацкую Кирилл Михеич не уважал, а женился
на казачке Фиозе Семеновне Савицкой из станицы Лебяжьей. И была
с этой Фиозой Семеновной тоже своя история.
Кирпича киргиз делать не умеет. Киргиз -- что трава на
косьбу. Выстроил кирпичные заводы Кирилл Михеич.
Бороду носил карандашиком, волос любил человеческий, не
звериный -- гладкий.
А телу летом в Павлограде тепло. Из степи пахнущая арбузами
розовая пыль, из города -- голубоватая. Дома -- больше
деревянные, церковь разве в камне (но у церквей своя история --
дальше).
И у каждого человека своя история. Свое счастье.
У монеты своя история. Свое счастье.
И как неразменная золотая монета -- солнце. И как стерляди
-- острогорбы и зубчаты крытые тесом дома. И степь, как Иртыш
-- голубой и розовый зверь.
На монету ли, на руку тугожильную шло счастье?
x x x
Счастье мое -- день прошедший!
Радость, любовь моя -- Иртыш голубой и розовый.
x x x
Хотел Кирилл Михеич бросить папироску в пепельницу, -- но
очутилась она на полу, и широкая его ступня ядовито пепел по
половику растащила. По темно-вишневому половику -- седая
полоска.
А жена, Фиоза Семеновна, -- даже и этого не заметила.
Уткнулась, -- казачья кровь -- упрямая, -- уткнулась
напудренными ноздрями в подушку, плачет.
Кирилл Михеич тоже, может быть, плакать хочет! Чорт знает,
что такое! Повел пальцами по ребрам, кашлянул.
Плачет.
Стукнул казанками в ладонь, прокричал:
-- Перестань! Перестань, говорю!..
Плачет.
-- Все вы на один бизмен: наблудила и в угол. Орать. Кошки
паршивые, весну нашли... Любовников заводить...
Еще громче захныкала подушка. Шея покраснела, а юбка,
вскинувшаяся -- показала розоватую ногу за чулком...
Побывал в кабинете Кирилл Михеич. Посидел на стуле, помял
записку от фельдшера. Эх, чорт бы вас драл -- чего человеку не
хватает! Все бабы одинаковы: как листья весной -- липнут.
Надел Кирилл Михеич шляпу и как был в тиковых подштанниках с
алыми прожилками, в голубой ситцевой рубахе, -- так и
отправился. Так, всегда, носил сюртук и брюки на выпуск, но
исподнее любил пермских родных мест и в цвета -- поярче.
Дворяне жен изменниц всегда в сюртуках бранят и в таком виде
убийства совершают. А мужик должен жену бить и ругать в рубахе
и портках, -- чтобы страшный дух, воспалительный, от тела шел.
Надо бы дать Фиозе в зубы!
Неудобно: подрядчик он на весь уезд -- и жену, как ратник 2
разряда, бьет. Драться неудобно. И опять: письмо, Господи, да
мало ли любовных бумаг еще страшнее бывает? Здесь, что ж, на
ответное использование подозрительности нету.
"Любезная и дорогая Фиоза Семеновна! Раз сердце ваше в огне,
потрудитесь вручителю сего подать ваше письменное согласие на
ранде-ву в моей квартире в какие угодно времена"...
Михей Поликарпыч обитал позади флигелька, рядом с
пимокатной. А как выходил сын из флигеля, -- шваркали по щебню
опорки, с-под угла показывалась хитрая и густая, как серый
валенок, бороденка, и словно клок черной шерсти губы
закатанные.
-- Аль заказ опять? Везет тебе...
Хотел-было сунуть бумажку в карман: оказывается, в
подштанниках вышел. Скомкал бумажку меж пальцев.
-- Час который?
-- Час, парень, девятай... Девятай, обязательно.
Осмотрел стройку, глыбы плотного алого кирпича. Ямы
кисловато-пахнущей хлебом известки. Жирные телесного цвета
сутунки -- огромные гладкие рыбы у кирпичных яров-стен.
-- Опять каменщиков нету? Прибавил ведь поденщину, какого
лешака еще?..
Поликарпыч заложил руки на хребет, бороденку повел к плечу,
ответил ругательно:
-- Паскуда, а не каменщик. Рази в наше время такой каменьщик
был?.. Етова народа прибавкой не сдержишь. Очень просто --
паскуда, гнилушка. Отправились, сынок, на пристань к Иртышу.
Пароход пришол -- "Андрей Первозванный" человека с фронтов
привез -- всю правду рассказывает. Комиссар по фамильи.
-- Комиссар не фамиль, а чин.
-- Ну? Ловко! О-о, что значит царя-то нету. Какие чины-то
придумали.
-- Какой комиссар-то приехал, батя? Фамилью не сказывали?
-- Вот и есть фамилья -- комиссар. А, между прочих,
сказывают -- забастовку устроим. В знак любвей, это про
комиссара-то. Валяй, говорю, раз уж на то пошло. И устроят,
сынок. А, мобыть, грит, и на работу придем -- вечером. Как там
-- пароход.
Старик присел рядом на бревно и стал длинно, прерываясь
кашлем, рассказывать о своих болезнях. Кирилл Михеич, не слушая
его, смотрел на ползущие выше досчатого забора в сухое и
зеленоватое небо емкие и звонкие стены постройки. На ворота
опустилась сорока, колыхая хвостом, устало крикнула.
Кирилл Михеич прервал:
-- Мальченка от фершала не приходил?
-- Где мне видеть! Я в каморе все. А тебе его куды?
-- Гони в шею, коли увидишь.
-- Выгоню. Аль украл что?
Кирилл Михеич пнул ногой кирпич.
-- И фершала гони, коли припрется. Прямо крой поленом -- на
мою голову. Шляются, нюхальщики!..
Старик хило вздохнул, повел по бревну руками. Соскабливая
щепочкой смолу, пробормотал:
-- Ладно... Ета можна.
Кирилл Михеич спросил торопливо:
-- Краски, не знаешь, где купить? Коли еще воевать будут, не
найдешь и в помине. Внутри под дуб надо, а крышу испанской
зеленью...
Мимо постройки, улицей, низко раскидывая широкий шаг, прошли
верблюды, нагруженные солью. Золотисто-розовая пыль плескалась
как фай, пухло-жарко оседала у ограды.
Потом Кирилл Михеич был у архитектора Шмуро.
Архитектор -- прямой и бритый (даже брови сбривал) -- носил
пробковый шлем, парусиновые штаны и читал Киплинга. Он любил
рассказывать про Англию, хотя там и не был.
Архитектор, сдвинув шлем на затылок, шагал из угла в угол,
курил трубку и говорил:
-- Немцы -- народ механический. Главная их цель -- мировая
гегемония, -- как на суше, так и на море. В англичанах же...
тут -- мысль!.. Разум! Наука! Сила...
И пока он вытряхивал табак, Кирилл Михеич спросил:
-- Как насчет подрядов-то, Егор Максимыч? Церква-то неужто
не мне дадут? Я ведь шестнадцать лет церкви строю...
Архитектор передвинул шлем на ухо и лихо сказал:
-- Давайте мы с вами, Кирилл Михеич, в готическом стиле
соорудим... Скажем, хоть хохлам в пример.
-- Зачем же хохлам готический? Они молиться не будут... И
погром устроют -- церковь разрушат и нас могут избить. Теперь
насчет драки -- свободный самосуд.
Шмуро насунул шлем на брови, и соответственно этому голос
его поредел:
-- Такому народу надо ограниченную монархию... А если нам
колокольню выстроить в готическом? Ни одной готической
колокольни не строил. Одну колокольню?
-- Колокольню попробовать можно. Скажем, в расчетах
ошиблись.
Шмуро кинул шлем на кровать и сказал обрадованно:
-- Тогда мы с вами кумыса выпьем. Чаным!
Киргиз принес четверть с кумысом.
-- Слышали? -- спросил Шмуро. -- Комиссар Запус приехал.
-- Много их. Так, насчет церквей-то, как? У меня сейчас и
лес и кирпич запасен. Вы там...
-- Можно, можно. Только вы политикой напрасно не
интересуетесь. В Лондоне или даже в какой-нибудь Индии --
просыпается сейчас джентльмен, и перед носом у него -- газета.
Одних объявлений -- шестнадцать страниц...
-- Настоящая торговля, -- вздохнул Кирилл Михеич. --
Жениться не думаете?
-- Нет? А что?
-- Так. К слову. Жениться человеку не мешает. Невесту здесь
найти легко можно. Если на казачке женишься -- лошадей в
приданое дадут.
-- Вы, кажется, на казачке женились? Много лошадей получили?
-- В джут*1 все подохли. Гололедица... ну, и того...
высохли. Пойду.
-- Сидите. Я вам про Запуса расскажу, комиссара.
-- Ну их к богу! Я насчет церквей и так... вот коли рабочие
не идут на работу, как с ними? Закона такого нет?
---------------------------------------------------------------
*1 Гололедица.
---------------------------------------------------------------
-- Рассчитать.
-- Только? Кроме расчета -- никаких свободных самосудов?..
-- Нельзя.
На улицах между домами -- опять золотистая пыль. Как вода на
рассвете -- легкая и светлая. Домишки деревянные, островерхие
-- зубоспинные и зеленоватые стерляди. У некоторых домов --
палисадники. В деревянных опоясачках пыльные жаркие тополи, под
тополями, в затине -- кошки. Глаз у кошки золотой и легкий как
пыль.
А за домами -- Иртыш голубой, легкий и розовый. За Иртышом
-- душные нескончаемые степи. И над Иртышом -- голубые степи, и
жарким вечным бегом бежит солнце.
Встретился протоиерей Смирнов. Был он рослый, темноволосый и
усы держал как у Вильгельма. А борода, как степь зимой, не
росла, и он огорчался. Голос у него темный с ядреными домашними
запахами, словно ряса, -- говорит:
-- На постройку?
Благословился Кирилл Михеич, туго всунул голову в шляпу.
-- Туда. К церкви.
Смирнов толкнул его легонько, -- повыше локтя. И, спрятав
внутри темный голос, непривычным шопотом сказал:
-- Ступайте обратно. От греха. Я сам шел -- посмотреть.
Приятно, когда этак...
Он потряс ладонями, полепил воздух:
-- ...растет... Небо к земле приближается... А вернулся.
Квартала не дошел. Плюнул. У святого места, где тишина должна,
-- птица и та млеет -- сборище...
-- Каменщики?
Когда протоиерей злился -- бил себя в лысый подбородок.
Шлепнул он тремя пальцами, и опять тронул Кирилла Михеича выше
локтя:
-- Заворачивайте ко мне. Чаем с малиновым вареньем, дыни еще
из Долона привезли, -- угощу.
-- На постройку пойду.
-- Не советую. Со всего города собрались. Комиссар этот, что
на пароходе. Запус. Непотребный и непочтительный крик. Очумели.
Ворочайтесь.
-- Пойду.
Шлепнул ладонью в подбородок. Пошел, тяжело вылезая ногами
из темной рясы, -- мимо палисадников, мимо островерхих домов --
темный, потный, гулом чужим наполненный колокол. Протоиерей
Евстафий Владимирович Смирнов, сорока пяти лет от роду.
На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и
веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах --
красные, синие, голубые рубахи. Крыльца, сутулые спины,
привыкшие к поклажам -- кирпича, ругани, кулаков -- натянули
жилы цветные материи, -- красные, синие, голубые, -- слушают.
И Кирилл Михеич слушает. Раз пришел...
На бывшей исправничьей лошади -- говорящий. Звали ее в 1905
году Микадо, а как заключили мир с Японией -- неудобно -- стали
кликать: Кадо. Теперь прозвали Императором. Лошадь добрая,
Микадо так Микадо, Император так Император -- ржет. Копытца у
ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе
-- крепкая...
И вот на бывшей исправничьей лошади -- говорящий. Волос у
него под золото, волной растрепанный на шапочку. А
шапочка-пирожок -- без козырька и наверху -- алый каемчатый
разрубец. На боку, как у казаков, -- шашка в чеканном серебре.
Спросил кого-то Кирилл Михеич:
-- Запус?
-- Он...
Опять Кирилл Михеич:
-- На какой, то-есть, предмет представляет себя?
И кто-то басом с кирпичей ухнул:
-- Не мешай... Потом возразишь.
Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно.
Слова у Запуса были розовые, крепкие, как просмоленные
веревки, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи,
ветер над головами шел едкий и медленный.
И Кириллу Михеичу почти также показалось, хотя и не понимал
слов, не понимал звонких губ человека в зеленом киргизском
седле.
-- Товарищи!.. Требуйте отмены предательских договоров!..
Требуйте смены замаскированного слуги капиталистов --
правительства Керенского!.. Берите власть в свои мозолистые
руки!.. Долой войну... Берите власть...
И он, взметывая головой, точно вбивал подбородком -- в чьи
руки должна перейти власть. А потом корявые, исщемленные
кислотами и землей, поднялись кверху руки -- за властью...
Кирилл Михеич оглянулся. Кроме него, на постройке не было ни
одного человека в сюртуке. Он снял шляпу, разгладил мокрый
волос, вытер платком твердую кочковатую ладонь и одним глазом
повел на Запуса.
Гришка Заботин, наборщик из типографии, держась синими
пальцами за серебряные ножны, говорил что-то Запусу. И
выпачканный краской, темный, как типографская литера, гришкин
рот глядел на Кирилла Михеича. И Запус туда же.
Кирилл Михеич сунул платок в карман и, проговорив:
-- Стрекулисты... тоже... Политики! отправился домой.
Но тут-то и стряслось.
За Казачьей площадью, где строится церковь, есть такой
переулочек -- Непроезжий. Грязь в нем бывает в дождь желтая и
тягучая, как мед, и глубин неизведанных. Того ради, не как в
городе -- проложен переулком тем -- деревянный мосток, по
прозванью троттуар.
Публика бунтующая на площади галдит. По улицам ополченцы
идут, распускательные марсельезные песни поют. А здесь
спокойнехонько по дощечкам каблуками "скороходовских" ботинок
отстукивай. Хоть тебе и жена изменяет, хоть и
архитектор-англичанин надуть хочет -- постукивай знай.
И вот топот за собой -- мягкий по пыли, будто подушки
кидают. На топот лошадиный что ж оборачиваться -- киргиз он
завсегда на лошади, едва брюхо в материю обернет. А киргиза
здесь как пыли.
Однако обернулся. Глазом повел и остановился.
Вертит исправничья лошадь "Император" под гладкое свое брюхо
желтые клубы. Копыта как арканы кидает.
А Запус из седла из-под шапочки -- пильменчиком веселым
глазом по Кириллу Михеичу.
Подъехал; влажные лошадиные ноздри у суконной груди
подрядчика дышат -- сукно дыбят. Только поднял голову,
кашлянул, хотел он спросить, что мол, беспокоите, --
наклонились тут черные кожаные плечи, шапочка откинулась на
затылок. Из желтеньких волосиков на Кирилла Михеича язычок --
полвершка -- и веки одна за другой подмигнули...
Свистнул, ударил ладонями враз по шее "Императора" и
ускакал.
II.
Соседом по двору Кирилла Михеича был старый дворянский дом.
Строился он во времена дедовские, далеко до прихода Кирилла
Михеича из пермских земель. И как сделал усадебный флигелек
себе Кирилл Михеич на место киргизской мазанки, так и до этой
новой кирпичной постройки -- стоял сосед нем и слеп.
Пучились проросшие зеленью ставни. Били, жгли и тянули их
алые и жаркие степные ветры, кувыркались плясами по крыше,
визжали истошно и смешно в приземистые трубы, -- не шевелился
сосед.
А в этот день, когда под вечер на неподмазанных двухколесых
арбах киргизы привезли кирпичи на постройку, -- заметил Кирилл
Михеич сундушный стук у соседа. И вечеровое солнце всеми тысячи
зрачков озверилось в распахнутых ставнях.
Спросил работника Бикмуллу:
-- Чего они? Ломают что ль?
Поддернул чимбары*1 Бикмулла (перед хорошим ответом всегда
штаны поддерни, тибитейкой качни), сказал:
-- Апицер -- бий -- генирал большой приехал. Большой город,
грит, совсем всех баран зарезал. Жрать нету. Апицер скоро
большой город псех резить будет. Палле!..
В заборе щели как полена. Посмотрел Кирилл Михеич.
---------------------------------------------------------------
*1 Штаны.
---------------------------------------------------------------
Подводы в ограде. Воза под брезентами -- и гулкий с
раскатцем сундушный стук, точно. На расхлябанные двери
планерочки, скобки приколачивает плотник Горчишников (с
постройки тоже). Скобки медные. Эх, не ворованные ли?
-- Горчишников! -- позвал Кирилл Михеич.
Вбил тот гвоздь, отошел на шаг, проверил -- еще молотком
стукнул и тогда -- к хозяину.
-- Здрасьте, Кирилл Михеич.
В щель на Горчишникова уставились скуластые пермские щеки,
бородка на заграничный цвет -- карандашиком и один вставной
желтый зуб.
-- Ты чего ж не работал?
-- Так что артель. Революсия...
-- Лодыри.
Еще за пять сажен проверил тот гвоздь. Поднял молоток,
шагнул-было.
-- Постой. Это кто ж приехал?
-- Саженова. Генеральша. Из Москвы. Добра из Омска на десяти
подводах -- пароходы, сказывают, забастовали. У нас тут тоже
толкуют -- ежели, грит, правительство не уберут...
-- Постой. Одна она?
-- Дочь, два сына. Ранены. С фронтов. Ребята у вас не были?
Насчет требований?
-- Иди, иди...
В ограде горел у арб костер: киргизы варили сурпу. Сами они,
покрытые овчинами, в отрепанных малахаях сидели у огня, кругом.
За арбами в синей темноте перебегали оранжевые зеницы собак.
Кирилл Михеич, жена и сестра жены, Олимпиада, ужинали.
Олимпиада с мужем жила во второй половине флигеля. Артемий
Трубучев, муж ее, капитан приехал с южного фронта на побывку.
Был он косоног, коротковолос и похож на киргиза. Почти все
время побывки ездил в степи, охотился. И сейчас там был.
Кирилл Михеич молчал. Нарочито громко чавкая и капая на стол
салом, ел много.
Фиоза Семеновна напудрилась, глядела мокро, виновато
вздыхала и говорила:
-- Артюша скоро на фронт поедет. И-и, сколь народу-то
поизничтожили.
-- Уничтожили! Еще в людях брякни. Возьми неуча.
-- Ну, и пусть. Знаю, как в людях сказать. Вот, Артюша-то
говорит: кабы царя-то не сбросили, давно бы мир был и немца
побили. А теперь правителей-от много, каждому свою землю
хочется. Воюют. Сергевна, чай давай!..
-- Много он, твой Артюша, знает. Вопче-то. Комиссар вон с
фронта приехал. Бабы, хвост готовь -- кра-асавец.
Олимпиада, разливая, сказала:
-- Не все.
Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы,
тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского
чая и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом.
-- Генеральша приехала, Саженова, -- проговорила поспешно
Фиоза Семеновна. -- Дом купила -- не смотря. В Москве. Тебе,
Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить.
-- Наше дело не записочки любовные писать. Знаем.
-- ...Нарядов дочери навезли -- сундуки-то четверо еле
несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть.
-- Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются.
И-их, сугроб занавоженный...
Кирилл Михеич не допил чашку и ушел.
В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе
взвизгнув, отскочила.
Среди киргиз сидел Поликарпыч и рассказывал про нового
комиссара. Киргиз удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то
крикнул: "Поди, царский сын". Еще -- чеканенная серебром сабля.
Они долго расспрашивали про саблю и решили итти завтра ее
осмотреть.
-- "Серебро -- как зубы, зубы -- молодость", -- запел киргиз
с арбы самокладку.
А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он
был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и
пять волостей, немцев в плен.
Кирилл Михеич, чуть шебурша щепами и щебнем, вышел за
ворота.
Из ожившего дома, через треснувшие ставни тек на песок
желтый и пахучий, как топленое масло, свет. Говорили стекла
молодым и теплым.
Он прошелся мимо дома, постройки. Караульщик в бараньем
тулупе попросил закурить. А закурив, стал жаловаться на
бедность.
-- Уйди ты к праху, -- сказал Кирилл Михеич.
Через три дома -- угол улицы.
Посетили гальки блестящие лунные лучи, -- ушли за тучу.
Тополя в палисадниках -- разопрелые банные веники на
молодухах... Белой грудью повисла опять луна. (Седая любовь --
нескончаемая). Сонный извозчик -- киргиз -- остановил лошадь и
спросил безнадежно:
-- Можить, нада?
-- Давай, -- сказал Кирилл Михеич.
-- Куды?.. Но-о, ты-ы!..
Пощупал голову, -- шляпу забыл. Нижней губой шевельнул усы.
С непривычки сказать неловко, не идет:
-- К этим... проституциям.
-- Ни? -- не понял киргиз. -- Куды?
Кирилл Михеич уперся спиной в плетеную скрипучую стенку
таратайки и проговорил ясно:
-- К девкам...
-- Можня!..
III.
Все в этой комнате выпукло -- белые надутые вечеровым ветром
шторы; округленные диваны; вываливающиеся из пестрых материй
груды мяс и беловато-розовая лампа "Молния", падающая с
потолка.
Архитектор Шмуро в алой феске, голос повелительный,
растяжистый:
-- Азия!.. Вина-а!..
Азия в белом переднике, бритоголовая, глаз с поволокой.
Азиатских земель -- Ахмет Букмеджанов. Содержатель.
Кириллу Михеичу что? Грудь колесом, бородку -- вровень стола
-- здесь человека ценить могут. Здесь -- не разные там...
-- Пива-а!.. -- приказывает Шмуро. -- Феску грозно на брови
(разгул страстей).
Девки в азиатских телесах, глаза как цветки -- розовые,
синие и черные краски. Азиат тело любит крашеное, волос в
мускусе.
Кирилл Михеич, пока не напился -- про дело вспомнил.
Пододвинул к архитектору сюртук. Повелительная глотка
архитекторская -- рвется:
-- Пива, подрядчику Качанову!.. Азия!..
-- Эта как же? -- спросил Кирилл Михеич с раздражением.
-- Что?
-- В отношениях своих к происходящим, некоторым родом,
событиям. Запуса видел -- разбойник. Мутит... Протопоп
жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие.
-- Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку
не примешивают.
-- Однако производится у меня в голове мысль. К чему
являться Запусу в наши места?..
-- Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!..
Ухватил одну за локти -- к самой бороде подвел. Даже в
плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые
мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась.
Архитектор -- колесом по комнате -- пашу изображает.
Гармонист с перевязанным ухом. Гармоника хрипит, в коридорах
хрипы, за жидкими дверцами разговорчики -- перешепотки.
-- Каких мест будешь?
-- Здешняя...
Кирилл Михеич -- стакан пива. С плеча дрожь, на ногти --
палец не чует.
-- Зовут-то как?
-- Фрося.
Давай сюда вина, пива. Для девок -- конфет! Кирилл Михеич за
все отвечает. Эх, архитектор, архитектор -- гони семнадцать
церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный,
тащи на стол барана.
-- Лопай, трескай на мою голову!
Нету архитектора Шмуро, райским блаженством увлекся.
Все же появился и похвалил:
-- Я, говорил, развернется! Подрядчик Качанов-та, еге!..
-- Сила!
Дальше еще городские приехали: прапорщик Долонко, казачьего
уездного круга председатель Боленький, учитель Отгерчи...
Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался.
Толстый учитель Отгерчи пел бледненьким тенорком. Девки ходили
от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений.
Кирилл Михеич угощал.
Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил
рукава и шагнул в коридор за девкой. У Фроси телеса, как воз
сена -- широки... Колечки по жилкам от тех телес.
А в коридоре, с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча
кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по деревенски:
-- Де-евоньки-и... На пароход зовут, приехали!
Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стене. Шали на крутые
плечи:
-- Ма-атросики...
Отыскал Кирилл Михеич Фросю. Махнул кулаком:
-- За все плачу! Оставайся! Хозяин!
-- Разошелся, буржуй! Надо-о!.. И-иих!..
Азия -- хитрая. Азия исчезла. И девки тоже.
И хитрый блюет на диване архитектор. На подстриженных усах
-- бараньи крошки. Блевотина зеленоватая. Оглядит Кирилла
Михеича, фыркнет:
-- Прозевал?.. Я, подрядчик Качанов... я тово... успел...
x x x
На другой день, брат Фиозы Семеновны, казак Леонтий привез
из бору волчьи шкуры. Рассказывал, что много появилось волков,
а порох дорожает. Сообщал -- видел среди киргиз капитана
Артемия Флегонтыча, обрился и в тибитейке. В голосе Леонтия
была обида. Олимпиада стояла перед ним, о муже не спрашивала, а
просила рассказать, какие у волков берлоги. Леонтий достал
кисет из бродеи, закурил трубку и врал, что берлоги у волков
каждый год разные. Чем старше волк, тем теплее...
Протоиерей Смирнов, в чесучевой рясе, пахнущей малиной,
показывал планы семнадцати церквей Кириллу Михеичу и убеждал,
хоть одну построить в византийском стиле. Шмуро -- из-под
пробкового шлема, значительно поводил глазами. Передав Кириллу
Михеичу планы, протоиерей, понизив голос, сказал, что ночью на
пароходе "Андрей Первозванный" комиссар Запус пиршество
устроил. Привезли из разных непотребных мест блудниц, а на
рассвете комиссар прыгал с парохода в воду и переплывал через
Иртыш.
И все такая же золотисто-телесная рождалась и цвела пыль.
Коровы, колыхая выменем, уходили в степь. На базар
густо-пахнущие сена везли тугорогие волы. Одинокие веселоглазые
топтали пески верблюды, и через Иртыш скрипучий пором перевозил
на ученье казаков и лошадей.
Кирилл Михеич ругал на постройке десятника. Решил на
семнадцать церквей десятников выписать из Долони -- там народ
широкогрудый и злой. Побывал в пимокатной мастерской: -- кабы
не досмотрел, проквасили шерсть. Сгонял за город на кирпичные
заводы: лето это кирпич калился хорошо, урожайный год.
Работнику Бикмулле повысил жалованье.
Ехал домой голодный, потный и довольный. Вожжей стирал с
холки лошади пену. Лошадь косилась и хмыкала.
У ворот стоял с бумажкой плотник Горчишников. Босой, без
шапки, зеленая рубаха в пыли и на груди красная лента.
-- Робить надо, -- сказал Кирилл Михеич весело.
А Горчишников подал бумажку:
Исполком Павлодарского Уездн. Совета Р., К., С., К. и К.
Ден. извещает гражд. К. Качанова, что... уплотнить и вселить в
две комнаты комиссара Чрезвычайного Отряда т. Василия Запуса.
Августа...
Поправил шляпу Кирилл Михеич, глянул вверх.
На воротах, под новой оглоблей прибит красный флаг.
Усмехнулся горько, щекой повел:
-- Не могли... прямо-то повесить, покособенило.
IV.
Птице даны крылья, человеку -- лошадь.
Куда ни появлялся Кирилл Михеич, -- туда кидало в клубах
желтой и розовой пыли исправничью лошадь "Император".
Не обращая внимания на хозяина, -- давило и раскидывало
широкое копыто щебень во дворе, тес под ногами... И Запус
проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору -- не
смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и
шапочка на голове как цветок. Шел мимо, и нога его по
деревянному полу тяжелее копыта...
Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь
вам не голубятня, -- семнадцать планов -- не спичечная
коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания:
буквы жирные -- калачи, и каждое слово -- как кулич --
обольстительно...
Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату)
Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на кукорки перед
комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у
толстого колена -- бумажка. "Письмо!"
Рванул Кирилл Михеич, "может опять от фельдшера"? Вздрогнула
сквозным испугом Фиоза Семеновна.
Бумажка та -- прокламация к женщинам-работницам.
Кирилл Михеич, потрясая бумажкой у бутылки самогона, сказал:
-- За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня
хошь? Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая... Самогон жрать!
Какая такая тоска на тебя находит?
И в сознании больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще
немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул.
-- Скоро комиссар уберется? -- спросил.
Пьяный говор -- вода, не уловишь, не уцедишь.
-- Мне, Киринька, почем знать.
-- Бумажку-то откеда получила?
-- А нашла... думала, сгодится.
-- Сгодится! -- передразнил задумчиво. -- Ничего он не
сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну...
От комода -- бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее
угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном
ворона.
-- Ничего я не знаю... Ни мучай ты меня. Господь с вами со
всеми, что вы мне покою не даете?..
А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от
комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене.
Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с
недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя
человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи,
следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком.
За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова.
Взяла его под руку и резко проговорила:
-- Пойдем... пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не
заглядываешь, грешно!
Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк
костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле.
-- Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить?
Кирилл Михеич вяло:
-- Кто?
Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом:
-- Эти большевики... Которые на пароходе. Киргиз из степи
сзывают резать всех.
-- Я киргиза знаю. Киргиз зря никого...
-- Ничего ты, батюшка, не знаешь... Нам виднее...
Грубо, басом. Шаль на груди расправлена:
-- Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У
меня два сына, офицеры раненые... И дочь. Ты материны чувства
жалеть умеешь?
-- Известно.
-- Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник
разбойничий. Должен ты знать.
-- А я, ей-Богу...
С одушевлением, высоко:
-- Ты узнай. Немедленно. Узнай и скажи. У тебя в
квартире-то?
-- У меня.
-- Ты его мысли читай. Каждый его шаг, как на тарелочке.
Приоткрыв дверь, взволнованно:
-- Два. На диване -- дочь. Варвара. Понял?
-- Известно.
Сметая шалью пыль с сапог Кирилла Михеича, провела его в
комнату. Представила.
-- Сосед наш, Кирилл Михеич Качанов. -- Дом строит.
-- Себе, -- добавил Кирилл Михеич. -- Двухъэтажный.
Офицеры отложили карты и проговорили, что им очень приятно.
А дочь тоненько спросила про комиссара, на что Кирилл Михеич
ответил, что чужая душа -- потемки, и жизнь его, Запуса, он
совсем не знает -- из каких земель и почему.
На дочери была такая же шаль, только зеленая, а руки тоньше
Олимпиадиных и посветлей.
Кирилл Михеич подсел к офицерам, глядя в карты, и после
разных вежливых ответов, спросил:
-- К примеру, скажим, ежели большевики берут правления --
церкви строить у них не полагается?
-- Нет, -- сказал офицер.
-- Никаких стилей?..
-- Нет.
-- Чудно.
А генеральша, меся перед пустой грудью пальцами, басом
воскликнула:
-- Всех вырежут. На расплод не оставят...
Дочь тоненько, шелковисто:
-- Ма-а-ма!..
-- Кроме дураков, конечно... Не надо дураками быть.
Распустили! Покаетесь горько. Эх, кабы да...
Ночью не спалось. Возле ворочалась, отрыгивая самогоном,
жена. В комнате Олимпиады горел огонь и тренькала балалайка. Из
кухни несло щами и подымающейся квашней.
Кирилл Михеич, как был в одних кальсонах и рубахе, вышел и
бродил внутри постройки. Вспомнил, что опять третий день не
выходят каменщики на работу, -- стало обидно.
Говорили про ружья, выданные каменщикам, звать их будут
теперь красной гвардией.
Ворота не закрыты, въезжай, накладывай тес, а потом ищи...
Тоже обидно. А выматерить за свое добро нельзя, свобода...
Вдоль синих, отсвечивающих ржавчиной, кирпичей блестела
чужим светом луна. Теперь на нее почему-то надо смотреть, а
раньше не замечал.
При луне строить не будешь, одно -- спать.
Тени лохматыми дегтяными пятнами пожирали известковые ямы.
Тягучий дух, немножко хлебный, у известки...
И вдруг за спиной:
-- Кажись, хозяин?
По голосу еще узнал -- шапочку пильмешком, курчавый клок.
-- Мы.
Звякнув о кирпичи саблей, присел:
-- Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в
воздух для страха. Вы боитесь выстрелов?
Нехорошо в подштанниках разговаривать. Уважения мало, видишь
-- пальнуть хотел. А уйти неудобно, скажет -- бежал. Сидит на
грудке кирпича у прохода, весь в синей тени, папироска да сабля
-- серебро видно. Надо поговорить:
-- Киргиз интересуется: каких чеканок сабля будет?
Голосок веселый, смешной. Не то врет, не то правду:
-- Сабля не моя. Генерала Саженова слышали?
Дрогнул икрами, присел тоже на кирпичики. Кирпич шершавый и
теплый:
-- Слы-ы-шал...
-- Его сабля. Солдаты в реку сбросили, а саблю мне подарили.
Махнул папироской:
-- Они тут, рядом... В этом доме Саженовы. Знают. Тут, ведь?
-- Ту-ут... -- ответил Кирилл Михеич.
Запус проговорил радушно:
-- Пускай живут. Два офицера и Варвара, дочь. Знаю.
Помолчали. Пыхала папироска и потухла. Запус, зевая,
спросил:
-- Не спится?
-- Голова болит, -- соврал Кирилл Михеич.
Спросил:
-- Долго думаете тут быть?
-- Надоел?
-- Да, нет, а так -- политикой интересуюсь.
-- Долго. Съезд будет.
-- Будет-таки?.. ишь!..
Скребает осколки кирпича саблей. Осколки звенят как стекло.
Небо -- синего стекла и звон в нем, в звездах, тонкий и
жалобный -- "12". Двенадцать звонов. Чего ему не спится.
Зевнул.
-- Будет. Рабочих, солдатских, казачьих, крестьянских и
киргизских депутатов. Как вас зовут-то?
-- Кирилл Михеич.
-- А меня Василий Антоныч. Васька Запус... Власть в свои
руки возьмет, а отсюда может власть-то Советов в Китай, в
Монголию... Здесь недалеко. Туркестан. Бухара, Маньчжурия.
Кирилл Михеич вздохнул покорно:
-- Земель много.
Запус свистнул, стукнул каблуками и выкрикнул:
-- Много!..
А Кирилл Михеич спросил осторожно:
-- Ну, а насчет резни... Будет? Окромя, значит, Туркестана и
Китая -- в прочих племенах... Болтают.
Запус, звеня между кирпичей, фиолетовый и востренький,
колотил кулаком в стены, царапал где-то щепкой.
-- Здесь, старик, -- Монголия. Наша!.. Туда, Михей Кириллыч,
Китай -- пятьсот миллионов. Ничего не боятся. На смерть
плевать. Для детей -- жизнь ценят. Пятьсот миллио-нов!.. Дядя,
а Туркестан -- а, о!.. Все наша!.. Красная Азия! Ветер!
Он захохотал и, сгорбившись, побежал к сеням:
-- Спать хочу!.. Хо-роо-шо, дьяволы!.. Ей-Богу.
И тотчас же Кирилл Михеич -- тихим шагом к генеральше.
Мохнатый пес любовно схватил за икру, фыркнул и отправился
спать под крыльцо. Постучал легонько он.
Гулким басом спросили в сенях:
-- Кто там?
-- Это я, -- ответил, -- я... Кирилл Михеич.
-- Сейчас... Дети, сосед: не беспокойтесь.
Звякнула цепь. Распахнула генеральша дверь и тут при свете
только вспомнил Кирилл Михеич -- в одних он подштанниках и
ситцевой рубахе.
Охнул, да как стоял, так и сел на кукорки. На колени рубаху
натянул.
Генеральша -- человек военный. Сказала только:
-- Дети! Дайте Сенин халат.
В этом Сенином пестром халате, сидел Кирилл Михеич в
гостиной и рассказал три раза про свою встречу. На третий раз
сказала генеральша:
-- Тамерлан и злодей.
И подтвердила дочка тоненько:
-- Совсем как во французскую революцию...
Потом, отойдя в уголок, тихонько заплакала.
Тогда попросила генеральша посидеть у них и покараулить.
-- Вырежут, -- гулко добавила.
А сын на костылях возразил с насмешкой:
-- Спать ушел. Напрасно беспокоитесь.
Генеральша, махая руками, передвигала для чего-то стулья.
-- Я -- мать! Если б не я вас вывезла, вас давно бы в живых
не было. А тебе, Кирилл Михеич, спасибо.
Указывая перстом на детей, воскликнула:
-- Они не ценят! Изметались -- ничего не стоят. Кабы не
любовь моя, Господи!..
И вдруг, присев, заплакала тоненько как дочь. Кириллу
Михеичу стало нехорошо. Он поправил на плечах широчайший халат,
кашлянул и сказал только:
-- Известно...
Поплакав, генеральша велела поставить самовар.
Офицеры ушли к себе, долго доносился их смех и стук не то
стульев, не то костылей.
Варвара, свернувшись и укутавшись в шаль, качала на руках
кошку.
Генеральша говорила жалобно:
-- Ты уж нас, батюшка, побереги. Разве я думала, что здесь
экая смута. Нельзя показаться -- зарежут. Тут и халаты носят,
-- только ножи прятать. Сходи ты на этот съезд, послушай. Какие
они там еще казни выдумают...
И отправился Кирилл Михеич на съезд.
V.
А оттуда вернулся хмурый и шляпу держал под мышкой. Сапоги
три дня не чищены, коленка выпачкана красным кирпичом.
Взглянула на него Фиоза Семеновна и назад в комнаты поплыла, --
в ручках пуховых атласистых жалостный жест.
Дребезжащими словами выговорил:
-- Чего тебе? Что под ноги лезешь?
Все такой же сел на стул, ноги расслабленно на половицы
поставил и сказал:
-- Самовар вздуй.
Слова, должно быть, попались не те, потому -- отменил:
-- Не надо.
-- Ну, как? -- спросила Фиоза Семеновна.
Бородка у него жаркая, пыльная; брови устало сгорбились.
Кошка синешерстная боком к ноге.
Вспомнил -- утром видел -- Запус веточкой играл с этой
кошкой. Пхнул ее в бок.
Подбирая губы, сказал:
-- Генеральшину Варвару за воротами встретил. Будто
киргизка, чувлук напялила. Чисто лошадь. Твое бабье дело --
скажи, хорошо, что ль, собачьи одеянья носить? Скажи ей.
-- Скажу.
Хлопнул ладонью по столу, выкрикнул возбужденно:
-- Молоканы не молоканы, чего орут -- никаких средствиев
нету понять. Киргизы там... Новоселы.
-- Наших лебяжинских нету?
-- Есть. Митрий Савицких. Я ему говорю: "Митьша, неужто и ты
резать в Варфаламеевску ночь пойдешь?" "Обязательно, -- грит,
-- дяденька. Потому я большавик, а у нас -- дисциплина. Резать
скажут, -- пойду и зарежу". Я ему: "И меня зарежешь?" А он мне:
"Раз, грит, будет такое приказанье -- придется, ты не сердись".
Ах, сволочь, говорю, ты, и не хочу я тебя больше знать. Хотел
плюнуть ему в шары-то, да так и ушел. Свяжись.
-- Вот язва! Митьша-то, голоштанник.
-- Я туды иду -- думаю, народ может не строится, так по
теперешним временам приторговать хочет. Ситцу, мол, им нельзя
закомисить?.. Лешего там, а не ситцу... Какое. Делить все
хочут, сообща, грит, жить будем.
-- И баб, будто?..
-- А ты рада?
Несколько раз вскакивал и садился. Тер скулистые пермские
щеки. Голова отстрижена наголо, розоватая.
-- Тоисть как так делить, стерва ты этакая? Ты это строил?
На-а!.. Вот тебе семнадцать планов, строй церкви. Ржет, сука!..
-- Штоб те язвило, кикиморы!
Однако, съезду не поверил, -- попросил у Запуса программу
большевиков. Раскрыл красную книжку, долго читал и, прикрыв ее
шляпой, ушел на постройки.
-- Все планы понимаю, весь уезд церквями застроил, а тут
никак не пойму -- пошто мое добро отымать будут?
А над книжкой встретились Олимпиада и Фиоза Семеновна.
Густоволосое, пахучее и жаркое тело Фиозы Семеновны и под
бровью -- волчий глаз, серый. И рука из кружевного рукава --
пышет, сожжет, покоробит книжку.
Как степные увалы -- смуглы и неясны груди Олимпиады. Пахнет
от нея -- смуглые киргизские запахи: аула, кошем, дыма.
-- Пусти, -- сказала Фиоза Семеновна, -- пусти: мужу скажу.
Убьет.
Зуб вышел Олимпиады -- частый, желтоватый. Вздрагивая зубом,
резко выкрикнула:
-- Артюшка? Этому... Говори.
Рванула книжечку, ускочила, хлопнув дверью.
Между тем, Кирилл Михеич с построек пошел было к генеральше
Саженовой, но раздумал и очутился на берегу.
У Иртыша здесь яры. На сажени вверх ползут от реки. А воды
голубые, зеленые и синие -- легкие и веселые. В водах как
огромные рыбины сутулки плотов, потные и смолистые.
С плотов ребятишки ныряют. Как всегда, пором скрипит, а река
под поромом неохватной ширины, неохватной силы -- синяя степная
жила.
У пристани на канатах -- "Андрей Первозванный" пароходной
компании М. Плотников и С-ья.
Какая компания овенчалась с тобой, синеголовым?
Весело.
-- Гуляете? -- спросил протоиерей Смирнов, подходя.
-- Плотов с известкой из Долона жду. Должны завтра, крайне,
притти.
Седым, старым глазом посмотрел протоиерей по Иртышу. Рясу
чесучевую теплый и голубой ветер треплет -- ноги у протоиерея
жидкие -- как стоит только.
-- Не придут.
-- Отчего так?
-- Ибо, слышал, на съезде пребывать изволили?
-- Был.
-- И все слышали? А слышали -- изречено, -- протоиерей повел
пальцем перед бровью Кирилла Михеича: -- "власть рабочих и
крестьян". Значит сие, голубушка, плоты-то твои не придут
совсем. Без сомненья.
-- Не придут? Плоты мои? Три сплава пропадут?
-- Потому, будут здесь войны и смертоубийства. Дабы ограбить
нас, разбойники-то на все... Я боюсь, в собор бы не залезли. Ты
там за Запусом-то, сын, следи... Чуть что... А я к тебе завтра,
киргиза-малайку пришлю -- за ним иди непрекословно. Пароход-то,
а? Угояли?
-- Чего стоит? Дали бы мне за известкой лучше съездить, --
сказал Кирилл Михеич. -- Известка в цене. Стоит...
Протоиерей уходил, чуть колыхая прямой спиной -- желтый
вихрь пыли. А тень позади редкая, смешная -- как от рогожи.
Выше, по реке, тальники -- по лугам, сереброголовые утки.
Рябина -- земная рана. Вгрызся Иртыш в пески, замер. Ветер
разбежится, падет, -- рябь пойдет, да в камышах утячий
задумчивый кряк.
Желтых земель -- синяя жила! Какая любовь напрягла тебя,
какая тоска очернила?
x x x
Собака и та газету тащит. Колбаса в газету была завернута.
Раньше же колбасу завертывали в тюремные и акцизные ведомости.
По случаю амнистий арестантов в тюрьме не существует, самогон
же продается без акцизу -- самосудным боем бьет за самогон
солдатская милиция.
На углах по три, по пять человек -- митинги. Воевать или не
воевать? Гнать из города Запуса или не гнать?
А Кирилл Михеич знает про это? Каждый спрашивает: известно
почему. Покамест до постройки шел, сколько раз вызывали на
разговоры.
Хочет Кирилл Михеич жить своей прежней жизнью.
Господи! Ведь тридцать семь лет и четыре месяца! А тут
говорят прожил ты годики эти и месяцы неправильно -- вор ты,
негодяй и жулик. Господи!
Не смотрел раньше на Господа-Бога. Как его зовут чуть не
забыл. Ага! Иисус Христос, Бог-Саваоф и дух святой в виде
голубыне.
Со свадьбы, кажись, и в церкви не был. Нет, на освящениях
церковных бывал -- опять-таки не помнит, чему молились. Пьяный
был и бабой расслаблен. С бабой грешил и в пост и не в пост.
Жаром пышут деревянные заплоты. Курица у заплота дремлет,
клюв раскрыла. На плахах лесов смола выступила. И земля смолой
пахнет -- томительно и священно.
Обошел постройку, выругать никого нельзя. И глупые ж люди --
сами для себя строить не хотят. Ну, как к ним теперь, с
которого конца? Еще в зубы получишь.
С красными лентами на шапках проехали мимо рабочие с
Пожаловской мельницы. Одежда в муке, а за плечами винтовка.
"Пополам, грит, все. И-их, и дьяволы"...
Генеральша ждала у ворот. Она все знала. Липкий пот
блестящими ленточками сох по лицу, щеки ввалились, а вместо
шали рваный бешметишко. Забормотала слезливым басом:
-- Казаки со станиц идут... Вырежут хоть большевиков-то. Дай
ты владычица, хоть бы успели. Не видал, батюшка, не громят?
Сперва, пожалуй, с магазинов начнут.
Пока никого не громят. Может ночью? Нельзя ли от Запуса
какую-нибудь бумажку взять? Два сына раненые и дочь. Возьмут в
Иртыш и сбросят. Старуха плакала, а Варвара в киргизском
чувлуке ходила по двору и сбирала кизяк. "Ломается", -- подумал
Кирилл Михеич и вдруг ему захотелось есть.
Поликарпыч с пимом в руках появился за воротами. Был он
неизвестно чему рад -- пиму ли, удачно зашитому, или хорошо
сваренному обеду.
-- Правителей, сказывают, сменили! -- крикнул он и
перекрестился. -- Дай-то Бог -- може, люду получше будет...
Он хлопнул пимами и оглядел сына:
-- Жалко? Ничево, Кирьша, наживем. А у те семья больша, не
отымут. Кы-ыш!.. Треклятые!..
Он швырнул пимом в воробьев.
В зале, у карты театра военных действий, стоял Запус и
Олимпиада. Запус указывал пальцем на Польшу и хохотал.
Гимнастерка у него была со сборками на крыльцах и туго
перетянута в талии.
-- Отсюда нас гнали-и!.. И так гнали а-ах... Не помню даже.
VI.
Усталые бледно-розовые выплывали из утренней сини росистые
крыши. Сонные всколыхнулись голуби. Из-под навеса нежно
дремотно пахнуло сеном, -- работник Бикмулла выгнал поить
лошадей. Вздрагивая и фыркая, пили лошади студеную воду из
долбленого корыта.
Бикмулла спросил Кирилла Михеича:
-- Пашто встал рано? Баба хороший, спать надда долга.
Он чмокнул губами и сильно хлопнул ладонью лошадь.
-- Широкий хазяйка, чаксы.
На разговор вышел из пимокатной Михей Поликарпыч. Он
потянулся, поддернул штаны и спросил:
-- В бор не поедешь?
-- Зачем?
-- Из купцов много уехало. Чтоб эти большаки не прирезали.
Бикмулла стукнул себя в грудь и похвалился:
-- Быз да большавик. -- Мой тоже большавик!
-- Молчи ты уже, собачка, -- любовно сказал Поликарпыч. --
Большавик нашелся.
Бикмулла покраснел и стал ругаться. Он обозвал Поликарпыча
буржуем, взнуздал лошадь и поехал в джатаки -- пригородные
киргизские поселки.
-- Возьми ево! Воображат. Разозлился. Тоже о себе мыслит.
Говорю тебе: поезжай в бор. На заимку или кардон. Там виднее.
-- А Фиоза?
-- Никто ее не тронит. -- Поликарпыч подмигнул. -- Она
удержится, крепка.
-- Строить надо. Подряд на семнадцать церквей получил.
Подымая воздух, густо заревел пароход. В сенях звякнуло --
выбежал Запус, махнул пальцами у шапочки и ускакал. Лошадь у
него была заседлана раньше Бикмуллой.
-- Бикмулла стерва, -- сказал Поликарпыч. -- Пароход-то
ихний орет. Должно сбор, ишь и киргиз-то удрал, -- должно
немаканых своих собирать. Прирежут всех, вот тебе и церкви...
семнадцать.
-- Таки же люди.
-- Дай бог. Мне тебя жалко. Стало быть, не понимашь ты моих
родительских мук. Ну, и поступай.
Фиоза Семеновна тоже поднялась. Ходила по комнатам, колыхая
розовым капотом -- шел от нее запах постели и тела.
-- Умойся, -- сказал Кирилл Михеич.
Лицо у нее распускалось теперь поздним румянцем -- густым и
по бокам ослабевших щек. Нога же стучала легче и смелее. И
где-то еще пряталось беспокойство, за глазом ли, за ртом ли,
похожим на заплату стертого алого бархата, -- отчего Кирилл
Михеич повторил сердито и громко:
-- Умойся.
Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками
под вышитым полотенцем, крикнула:
-- Надо, надо!.. День будет горячий -- пятьдесят потов
сойдет. Сергевна, ставь самовар!..
И верно -- день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные
тени отливали жирными блесками -- черный стеклярус...
Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза -- словно
прыгал и вот-вот разорвется -- бомба золотая... Сквозь тело, в
стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее
стонало дерево, кирпич и блестящий песок.
А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было.
Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и
застегнутое кое-как платье.
Хрипло -- задыхаясь -- ревел пароход.
-- Куда их?
-- Плывут, что ли? Уходят?
Один только Кирилл Михеич сказал:
-- Дай-то Господи! Пущай!
Да за ним повторила старуха-генеральша на крыльце.
У палисадника остановилась Варвара. Заглядывая в окна,
говорила намеренно громко. От этого ей было тяжело, жарко и
раз