Худ. И. Ильинский
     СПб.: Северо-Запад, 1992
     OCR: А.Ноздрачев (nozdrachev.narod.ru)

     Книга Л. Ф. Воронковой "Сын  Зевса" посвящена детским и юношеским годам
Александра  Македонского. Автор в  увлекательной форме  повествует о сложном
периоде  в отношениях между Грецией  и Македонией.  Основные  события романа
происходят в годы правления македонского царя Филиппа II - отца Александра.
     Смутное и беспокойное то было время. Тайные сделки,  интриги,  подкупы,
политические  убийства,   открытые   договоры,  прямые   военные   действия,
вероломство... словом,  царь  Филипп  был  готов  на  все,  чтобы  подчинить
Македонии не только Грецию.  И казалось, мечты  его вот-вот  сбудутся: после
победы при  Херонее  он готовился  к  походу в  Персию. Однако  Филипп и сам
становится жертвой заговора, не последнюю роль в  котором сыграла его первая
жена и мать Александра - Олимпиада.
     Так в 20 лет Александру неожиданно пришлось стать во главе государства.



     Когда-то, в  глубокой  древности,  из  Аргоса,  срединного  государства
Эллады [Эллада -  Древняя Греция.], ушли  в Иллирию  три  брата.  Блуждая по
лесистой горной стране, они из Иллирии перебрались в Македонию. Здесь братья
нашли пристанище: нанялись пастухами к царю. Старший брат пас табуны царских
лошадей. Средний - стада  коров  и быков. А младший гонял в горы на пастбище
мелкий скот - коз и овец.
     Пастбища в горах и долинах были привольные. Но надо было уходить далеко
от дома. Поэтому жена царя давала пастухам на весь день хлеба, всем поровну.
Царица сама пекла хлеб, и каждый ломоть был у нее на счету.
     Казалось,  все идет хорошо и  спокойно.  Однако  царица почему-то стала
задумываться. И однажды она сказала царю:
     - Не  в первый раз замечаю, хлеба я пастухам даю поровну, но каждый раз
у младшего его оказывается вдвое больше, чем у братьев. Что бы это значило?
     Царь удивился и встревожился.
     - Это чудо, - сказал он. - Как бы не обернулось оно для нас бедой.
     И тут же послал за пастухами. Пастухи пришли, все трое.
     -  Собирайтесь  и уходите, -  приказал  царь, - и навсегда покиньте мою
страну.
     Братья переглянулись: за что же их гонят?
     - Хорошо, - ответил старший  брат. - Мы уйдем. Но уйдем после того, как
получим плату, которую заработали.
     - Вот ваша плата, берите! - насмешливо крикнул царь и указал на светлый
солнечный круг, лежавший на полу.
     Солнце в  это  время стояло высоко, и лучи его проливались в дом сквозь
круглое отверстие в крыше, куда уходил дым от очага.
     Старшие братья стояли молча, не зная, что и сказать на это.
     Но младший ответил царю:
     - Мы принимаем, царь,  твою плату! - Он вынул из-за пояса длинный нож и
острием очертил  солнечный круг, лежавший на полу, будто вырезал его.  Потом
пригоршней зачерпнул, словно воду, солнечный свет и вылил себе на грудь. Так
он делал три раза - черпал солнце и выливал на грудь.
     Сделав это, он повернулся и вышел из  дома. Братья молча последовали за
ним.
     Царь остался в недоумении.
     Встревожась еще больше, он созвал своих родственников и  приближенных и
рассказал о том, что произошло.
     - Что же это все значит?
     Тогда кто-то из приближенных объяснил царю:
     - Младший понял, что ты дал им, потому  и принял так охотно. Ведь ты же
отдал им солнце Македонии, а вместе с солнцем - и Македонию!
     Царь, услышав это, вскочил.
     - На коней! Догоните их! - закричал он в ярости. - Догоните и убейте!
     Братья из Аргоса тем временем подошли к большой глубокой реке.  Услышав
погоню, они  бросились в реку и переплыли ее. И, едва успев выйти  на другой
берег, они увидели всадников, которые  гнались за ними. Всадники скакали, не
щадя коней. Сейчас они будут у реки, переплывут ее, и бедным пастухам уже не
спастись!
     Старшие братья задрожали. А младший был спокоен.  Он стоял  на берегу и
пристально глядел на тихую, медленно идущую воду.
     Но вот погоня уже у реки.  Всадники  кричат что-то,  грозят  братьям  и
гонят  коней  в  реку. Но река  вдруг забурлила,  вздулась, подняла  грозные
волны. Лошади  уперлись и не пошли в бурлящую воду. Погоня так и осталась на
том берегу.
     А три  брата зашагали дальше  по  македонским  долинам. Поднимались  на
горы, спускались через перевалы. И наконец оказались  в прекрасном саду, где
цвели необычайные розы: на каждом  цветке  было  по шестьдесят  лепестков, и
аромат их разносился далеко по окрестностям.
     Рядом  с этим садом возвышалась суровая холодная гора Бермий. Братья из
Аргоса  завладели  этой неприступной  горой,  поселились  на  ней, построили
крепость. Отсюда  они  начали  делать  военные  набеги  на македонские села,
захватывали их.  Из  этих сел набирали  себе отряды воинов; войско их росло.
Они  начали  завоевывать  ближайшие  македонские долины. Потом покорили  всю
Македонию. От них-то и пошел род македонских царей.
     Есть и еще одна легенда о происхождении царского рода.
     Когда-то эллинским государством Аргосом правил царь Фейдон. У него  был
брат  Каран. Карану тоже хотелось стать царем,  и  он решил  завоевать  себе
царство.
     Но  прежде  чем  выступить  с  войском,  Каран отправился  в  Дельфы  -
святилище бога Аполлона - попросить совета у божества. Оракул  велел  Карану
идти  на север. И там,  встретив стадо  коз, следовать за ним.  Каран собрал
войско  и  отправился  на  север. Указанные  оракулом  пути  привели  его  в
Македонию.
     В  одной  из  долин  Каран увидел стадо  коз. Козы спокойно  паслись на
зеленых склонах, и  Каран  остановил  войско. Надо  следовать за  козами, но
куда? На пастбище?
     Вдруг хлынул  дождь. Козы  бросились бежать, Каран поспешил за  ними. И
так, следуя за  козами,  которые  спасались  от  ливня, пришельцы  из Аргоса
вступили  в  город  Эдесс. Жители  из-за дождя  и тумана,  плотно накрывшего
жилища, не видели, как чужеземцы вошли в их город и захватили его.
     В память о козах, приведших Карана, он дал городу новое название - Эги,
что  значит  "коза".  Каран  захватил царство,  а  город Эги  стал  столицей
македонских  царей.  Этот  город  стоял  там, где  плоскогорье спускается  в
цветущую  Эмафийскую  равнину  и  сверкают шумными  водопадами бурные  реки,
бегущие с гор.
     Легенды жили с давних времен, передавались из уст в уста, утверждались,
становились достоверностью. На знамени македонского войска было  изображение
козла. А македонские цари нередко украшали свой шлем козьими рогами.
     А  главное, что хранилось  и  настойчиво утверждалось в  этих легендах,
было то, что македонские цари  пришли из  Аргоса, из Эллады, что они эллины,
эллины, а не варвары: варварами в глазах эллинов были все народы мира, кроме
них, родившихся в Элладе.
     - Мы из Аргоса. Мы из рода Геракла. Мы - эллины!
     Однако Эллада стояла перед Македонией, перед этой маленькой,  никому не
известной страной,  как  величавая,  несокрушимая крепость. Она была  сильна
сухопутным войском,  в  гаванях  ее стояли многочисленные длинные  корабли -
военный  флот. А  круглые  - купеческие  - бесстрашно уходили  в  сверкающие
просторы Среднего моря...
     Македонские цари деятельно укрепляли свое государство, свои города.  То
и дело воевали с соседними племенами, захватывая по клочку их земли.
     Но с Элладой они  старались поддержать союз и  дружбу. Трогать  ее было
опасно. Эллины захватили  все побережье,  отрезав Македонии  пути  к морю, а
значит, и к торговле. Эллинские колонии подступали к самому краю македонской
земли... И все-таки - союз и дружба!
     Пока!
     Пока Македония слаба. Пока еще нет сил встать перед Элладой с оружием в
руках. Пока Македония разрозненна и нет у нее сильного войска...
     Так прошло  двести лет,  до того дня, когда к власти пришел младший сын
царя  Аминты -  Филипп  Македонский,  который  много  бед  принес  эллинским
городам.



     Филипп,   царь  македонский,  только   что  завоевал  Потидею,  колонию
коринфян, которая поселилась на принадлежавшей Македонии Халкидике.
     В  панцирях  и шлемах,  сверкавших  под  солнцем,  с мечами  и  копьями
возвращалось с поля  боя македонское  войско. Сильные кони,  откормленные на
богатых лугах Македонии и Фессалии, еще потные после битвы,  ступали мерно и
твердо, словно не чувствуя тяжести всадников, одетых в железо.
     Войско  раскинулось по всему полуострову. В  разграбленном  городе  еще
дымились пожары.
     Филипп, веселый, усталый, весь в грязи и в крови битвы, сошел с коня.
     - Празднуем победу! -  тотчас закричал  он,  бросая  поводья  конюху. -
Готовьте пир!
     Но слуги  и  рабы  и без  его  приказания  знали, что делать. В большом
прохладном царском шатре уже все было готово для  пира. На  столах светились
золотые чаши; чеканные, тонкой работы кратеры были полны виноградного  вина,
из-под  крышек огромных  блюд  сочился  запах  жареного мяса, приправленного
сильфием - душистой пряной травой...
     Сбросив  доспехи, Филипп облегченно вздохнул. Он  взял Потидею.  Теперь
этот город, всегда враждебный,  не будет стоять на пути торговли Македонии с
Афинами. Правда,  Потидея  была  членом  афинского  союза и вряд ли действия
Филиппа понравятся Афинам.
     Но  Пангейская  область, которую он  захватил вместе  с Потидеей,  гора
Пангея, набитая  золотом, стоит того, чтобы  выдержать неприятный разговор с
афинскими демократами, которые ныне у власти.
     Неприятный разговор...  А  для  чего дано Филиппу красноречие, обаяние,
умение льстить и  покорять  сердца?! Он скажет Афинам  все, что они  захотят
услышать, он скажет все, что им будет приятно слышать, - он  их друг, верный
союзник, он им предан до конца жизни!.. Ему ведь не жалко слов!
     А поэтому полней наливайте чаши, отпразднуем победу!
     Весело за столом у царя - шум, говор, смех...  В огромном царском шатре
собрались его друзья: полководцы, военачальники, его этеры  - телохранители,
знатные македоняне, которые всегда  плечом к плечу сражаются рядом  с ним  в
кровавой сече.
     Ближе всех  к Филиппу сидит его полководец Птолемей, сын Лага, красивый
человек  с орлиным профилем - нос с  легкой горбинкой, выпуклый  подбородок,
хищное и властное лицо.
     Здесь и полководец Фердикка, неудержимый в бою, самозабвенный на  пиру,
один  из  ближайших  советников царя.  Рядом  с  ним  Мелеагр,  военачальник
фаланги, - плечистый, неуклюжий за столом, но ловкий на поле битвы.
     Здесь и полководец  Аттал, один из  самых знатных  людей Македонии. Уже
сильно захмелевший,  с  черными,  как маслины, глазами,  он  лез  ко  всем с
развязным  разговором  и то и дело  напоминал о том, что  вот  они  сидят  и
пируют, а полководец Парменион воюет  сейчас в  Иллирии.  А ведь Парменион -
его тесть! И он, его тесть, полководец Парменион, сейчас воюет, а  они сидят
здесь!
     И где-то вдали, среди остальных,  менее знатных  этеров царя, сидел, не
притрагиваясь к чаше,  суровый Антипатр  из рода Иоллы,  самый близкий  царю
человек,  властный и  опытный  полководец,  не  раз доказавший  Филиппу свою
непоколебимую верность и преданность. Один из первых в бою, он был последним
на пиру - Антипатр не любил пьяного и грубого веселья.
     Филипп нередко повторял, смеясь:
     - Я могу  пить  сколько захочу  - Антипа не напьется, -  так он ласково
называл Антипатра. - Я могу спать крепко - Антипа не заснет!
     И не раз  видели, как Филипп украдкой  бросал под стул игральные кости,
когда появлялся Антипатр.
     Царь сидел во главе стола - высокий, красивый, с большой чашей в руках,
в  которой светилось  вино,  лукавое,  коварное,  как  сверкающий глаз  бога
Диониса, вырастившего лозу.
     В самый разгар пира, речей  и веселых возгласов в шатер  вошел вестник.
Он  был измучен  долгой скачкой, почернел от  пыли. Но зубы его  сверкали  в
улыбке.
     - Победа, царь! Победа! - закричал он, подняв руку.
     Все сразу умолкли.
     - Откуда ты? - спросил Филипп.
     - Из Олимпии, царь!
     - Что?! - Филипп вскочил, чуть не опрокинув стол. - Говори!
     Но у вестника уже не было голоса.
     - Победа! - прохрипел он,  все так же счастливо улыбаясь. - Твои лошади
победили в состязаниях.
     - Мои лошади! В Олимпии!
     Филипп, не  сдерживаясь, кричал и смеялся от радости,  грохая  по столу
кулаком.
     - Мои лошади победили! Ага! Лошади царя-македонянина победили в Олимпии
у эллинов! - Он протянул  вестнику тяжелую  драгоценную чашу:  - Пей. И чашу
возьми себе. Вот как! Слышали? -  ликующий, с  блестящими  глазами, повторял
он, обращаясь к  своим гостям. - Вы  слышали?  У эллинов в Олимпии  победили
лошади царя-македонянина, варвара!..
     Последнее слово  он  произнес с горечью, в которой слышалась и  угроза.
Филипп вдруг задумался, помрачнел. Победные крики, поднявшиеся было в шатре,
утихли.
     -  Вы помните, как они это сказали когда-то, в те давние времена, моему
прадеду македонскому царю  Александру? - Лицо Филиппа стало тяжелым, и глаза
налились  гневом.  - Может, вы не  помните,  может, вы  не знаете? Александр
тогда явился в Олимпию, хотел,  как и  всякий эллин - а мы эллины из Аргоса,
потомки  Геракла,  как  вам  известно!  -  так  вот,  он  хотел  вступить  в
состязание. И какой шум тогда подняли там! "Удалить македонянина из Олимпии!
Удалить  варвара!  Варвары   не  имеют   права   участвовать   в   эллинских
празднествах!" Но царь Александр не сдался.  Он сумел им  доказать, что  мы,
македоняне, ведем свой род от царей Аргоса,  от самого Геракла.  И тогда сам
великий  Пиндар прославил  его  олимпийские  победы. А  нынче вот, -  Филипп
засмеялся, - нынче мы не только участвуем, но и побеждаем. Я  велю в  память
этой победы выбить на моих  монетах коней  и  колесницу - пусть не забывают,
что мы умеем побеждать!
     Снова в шатре  забушевало  веселье. Но ненадолго. Филипп,  расстроенный
воспоминаниями, задумался.
     - Сколько  потрудились  македонские цари  для  того, чтобы  укрепить  и
прославить  Македонию!  Мой  отец  Аминта  всю  жизнь  вел  тяжкие  войны  с
иллирийцами, с олинфянами, отстаивая нашу независимость. А мой старший брат,
царь  Александр?  Он,  правда,  действовал  больше  уговорами,  золотом.  От
иллирийцев он откупился. Он готов был на все, лишь бы враги дали возможность
нашей стране собраться с силами. Потому и меня тогда отдал им в заложники.
     Может быть, вы скажете, что старший брат мой,  царь  Александр, меня не
любил  и не жалел? "Да, - скажете вы,  - он  тебя не жалел. Он отдавал тебя,
совсем  маленького ребенка, самого младшего  своего брата, в заложники". Да,
отдавал. Но ведь он это делал, чтобы  защитить Македонию от  врагов, которые
были сильнее  его.  Мой  старший  брат был  мудрым  правителем. Кто  перенес
столицу  Македонии  из  Эг  в  Пеллу?  Царь  Александр.  Потому,  что  здесь
безопаснее. А  в Эгах  мы будем  хоронить  своих  царей.  Мой  старший  брат
Александр  уже  покоится  там.  И  меня  отвезут  в Эги, когда  умру. И моих
сыновей, которые после меня будут  царями. Вы  же знаете  предсказание: пока
македонских царей хоронят в Эгах, род их не окончится.
     - Царь, - окликнул его один из военачальников, - зачем на пиру говорить
о смерти?
     - Нет, нет! - Филипп отбросил со лба густые светлые кудри. - Я говорю о
моем старшем брате, царе Александре. Ведь когда он начал царствовать,  враги
со всех сторон грозили  ему. Иллирия  ему грозила страшно. А у него не  было
сил  защищаться.  Что  же  ему  было  делать?  Заключить  договор  о дружбе,
откупиться. Вот  тогда  он меня  и  отдал в  заложники иллирийцам. Но он  же
выплатил выкуп и вернул  меня домой. А ваши отцы, богатые властители Верхней
Македонии, не хотели помочь ему!
     Невнятный шум, невнятные протестующие речи  послышались в ответ. Филипп
их не понял и не расслышал.
     - Вы скажете, что мой старший брат, царь Александр, вторично отдал меня
в  заложники?  Да, отдал фивянам.  А  что  же  ему  было  делать?  Ведь  ему
необходимо было  установить,  укрепить дружбу  с Фивами,  потому  что  вождь
фиванский  Эпаминонд, славнейший,  непобедимый  полководец,  был  нужен  ему
другом, а не врагом. Целых три  года я жил в Фивах, в доме великого человека
Эпаминонда. Там я стал настоящим эллином, там я понял, что такое Эллада, как
высока ее культура, как велики ее поэты, философы, ваятели... Меня воспитали
там, мне дали образование. И самое главное - меня научили воевать. Выпьем за
великого  полководца  и  философа,  за   сурового  и  благородного  человека
Эпаминонда!
     Снова засверкало в чашах вино, снова зашумели голоса, и угаснувшее было
веселье  снова оживило  пир.  И  никто не слышал, как  застучали копыта коня
перед шатром. И не сразу увидели, как новый гонец появился в шатре.
     - Добрая весть тебе, царь!
     - Откуда ты? - спросил Филипп. - Какую весть ты привез мне?
     Гонец еле переводил дух:
     - Я из Иллирии... Филипп сразу отрезвел.
     - Что там? Как мой Парменион?..
     - Полководец Парменион жив и здравствует. И поздравляет тебя с победой.
     - С победой? Разбил иллирийцев?
     - Иллирийцы покинули  поле боя. Была большая битва. Много войска легло.
Но мы разбили врага. Парменион кланяется тебе.
     -  Друг  мой  Парменион!..  Спасибо  тебе.  Слышите? Иллирийцы разбиты.
Столько побед сразу: Потидея взята, кони мои  победили в Олимпии. И теперь -
иллирийцы  разбиты!.. Дайте  гонцу вина, наградите  его!  Отпразднуем и  эту
победу!
     Но  на этом  необычайные известия  еще не  окончились. Примчался третий
гонец, и тоже усталый, и тоже радостный.
     - Я из Пеллы, царь! Из  твоего дома. Царица  Олимпиада велела сообщить,
что у тебя родился сын.
     -  Сын!  -  закричал  Филипп и  со  звоном  обрушил на стол  чашу. - Вы
слышите? Сын! У меня - сын! - В  глазах Филиппа блеснули счастливые слезы. -
Вы слышите, македоняне? - Филипп  встал и обвел взглядом своих приближенных.
- Родился ваш будущий царь... Что еще велено передать мне?
     -  Еще велено передать,  что сегодня  на крыше  твоего  дома  весь день
сидели два орла.
     -  Два орла. Это  хорошее предзнаменование. Я назову  сына именем моего
старшего брата - Александром.  Родился будущий царь македонский - Александр.
На коней! В Пеллу!
     Копыта  тяжелых  лошадей  загремели   по  каменистым  горным   дорогам.
Всадники,  уже  без шлемов и  панцирей,  мчались  в Пеллу,  новую  столицу -
крепость  македонских царей,  стоявшую  на реке  Лудии,  на широкой равнине,
окруженной горами.
     В Пелле предсказатели объявили Филиппу:
     -  Сын   твой,  рождение  которого  совпало  с  тремя  победами,  будет
непобедим.
     Все это случилось летом, в шестой день месяца гекатомбеона [Гекатомбеон
-  конец июня - июль.]  по-эллински, а по-македонски - лоя, триста пятьдесят
шестого года до нашей эры.



     Ребенка вынесла  на  руках  кормилица,  женщина из знатной  македонской
семьи, Ланика.
     Филипп,  еще не  умывшийся с дороги, пропахший  железом брони и конским
потом, приподнял легкое, расшитое  золотом  покрывало. Младенец,  крепкий  и
весь розовый, спал, но, когда свет упал ему на лицо, открыл глаза.
     Филипп  широко улыбнулся, в груди стало тепло от нежности. Светлоглазый
мальчик глядел на него,  его  сын, его Александр, такой же светлоглазый, как
отец - эллин из Аргоса! И нисколько не похожий на родню  его матери, мрачных
людей суровой страны Эпира.
     Олимпиада,  жена  Филиппа,  ждала мужа  в  дальних  покоях гинекея. Еще
больная, она лежала в постели на высоко  взбитых подушках.  Она сделала все,
чтобы  казаться красивой, - нарумянилась, насурьмила брови, мелкими локонами
завила  волосы. Положив поверх одеяла  руки, отягченные золотыми браслетами,
она лежала неподвижно, прислушиваясь к голосам, к шагам, к движению в доме.
     За стеной  приглушенно постукивали ткацкие станки,  шелестели негромкие
разговоры - это рабыни болтают за работой, знают, что  Олимпиада не войдет к
ним сейчас...
     Со  двора  гинекея  доносился  детский  смех.  Это  ее  маленькая  дочь
Клеопатра  играет с  подругами - качаются на  качелях или плещутся в теплой,
согретой солнцем воде бассейна. Там же с ними и еще одна  царская дочь, дочь
Филиппа и флейтистки-иллирийки,  одной  из  этих презренных женщин,  которые
приходят на пиры развлекать гостей. Кинана дика, угрюма, глаза - как горящие
угли из-под черных бровей.
     Но воля  Филиппа непреклонна. Кинана  его дочь  и  должна воспитываться
вместе с детьми  Олимпиады. Олимпиада может только одно  - не  знать ее,  не
видеть, не замечать...
     Веселые крики и смех детей, шум в ткацкой - все  это раздражало. Ланика
вышла  с ребенком навстречу к  Филиппу -  Олимпиаде  надо было услышать, как
встретит ее Филипп.
     Наконец  ее чуткое ухо уловило знакомый, чуть  охрипший  голос  царя. В
черных  глазах  Олимпиады  загорелись  огни, будто факелы  празднества.  Она
любила Филиппа с первой же их встречи, любила и тогда, когда он  был нежен к
ней, и теперь, когда в непонятном  охлаждении он отстранился  от нее. Или  в
походе. Или пирует со  своими полководцами и  этерами. Или принимает гостей:
каких-нибудь  эллинских  ученых, актеров,  поэтов...  Филипп всегда занят, у
него  множество дел,  и на все у  него  находится время. Только  нет времени
заглянуть к ней, в ее нарядный и такой печальный гинекей.
     И все-таки Олимпиада ждала его.  Может  быть, нынче, когда родился сын,
ледяное сердце Филиппа согреется и растает?
     Но минуты протекали, а в гинекее по-прежнему стояла напряженная тишина.
Не придет даже теперь навестить ее? Не придет и сегодня?
     Нет. Этого не может быть. Этого не может  быть.  Только не надо  терять
терпение...
     Как могло случиться, что она, прекрасная, гордая Олимпиада, лежит здесь
одна, больная, беспомощная, а Филипп будто и забыл, что она есть на свете?..
     "...Гиэс-аттес! Аттес-гиэс!" ["Гиэс-аттес! Аттес-гиэс!" - "Слава  тебе,
владыка! Слава тебе!"]
     Исступленные  женские  голоса, самозабвенно славящие богов среди черной
хмельной ночи. Олимпиада ясно слышит их сейчас. Память неотвратимо уносит ее
в прошлое, в дни ее юности.
     Она была тогда совсем девочкой, когда встретила Филиппа на празднествах
в честь богов плодородия Кабиров.
     Эллины смеялись над этими  сумрачными  пузатыми  Кабирами. Но  фракийцы
чтили  их. Олимпиада, юная племянница эпирского царя Аррибы, страстно любила
колдовские   ночи  таинственных  мистерий.  На   острове   Самофракии,   где
справлялись эти варварские торжества, она  вместе с фракийскими  девушками и
женщинами, неистово размахивая факелом, бегала по горам и долинам. Под дикий
вой тимпанов, под звон кимвалов и жесткий шум трещоток она выкрикивала славу
богам, славу Сабазию - богу, передавшему им таинства Диониса.
     - Гиэс-аттес! Аттес-гиэс!
     Во время торжественных шествий она  носила священную корзину  и тирс  -
жезл, украшенный  плющом. Под листьями плюща - Олимпиаде показалось, что она
и  сейчас  чувствует его горький, терпкий запах, в ее корзине таились ручные
змеи -  горланы.  Часто они выползали из корзины  и  обвивали тирс.  И тогда
Олимпиада в  диком восторге пугала ими мужчин, которые приходили смотреть на
священные шествия женщин.
     В одну  из  таких  черных  жарких  ночей  религиозного  исступления она
встретила Филиппа, который тоже явился на празднества Кабиров.  Красный свет
факела  внезапно  озарил  его  юное  светлоглазое  лицо  под густой  зеленью
праздничного венка.
     Олимпиада бросилась было к нему со своей страшной змеей.
     - Гиэс-аттес!
     Но Филипп  не заслонился, не убежал. Он  улыбнулся, и Олимпиада,  сразу
смутившись, беспомощно опустила тирс...
     Счастливое видение счастливых лет!
     Олимпиада лежала в своем одиноком покое и ждала. Ждала,  прислушиваясь,
не загремят ли  по  звонким каменным  плитам  портика  шаги  ее  веселого  и
грозного мужа.
     В купальне зашумела вода. Это слуги готовят ванну царю.
     Значит, он придет, когда  смоет с себя походную пыль и грязь. Терпение.
Терпение,
     ...Филипп  тогда тоже не смог отказаться от нее. Не смог. Поклялся, что
возьмет ее к себе в Македонию.
     А  пока,  после  окончания празднеств, ей надо  было  вернуться  домой.
Нагромождение суровых серых скал сумрачного  Эпира, глубокие узкие долины, в
которых  рано угасает день,  потому что горы  заслоняют солнце. На  вершинах
почти  всегда снег. В  горах  часто  грохочет гром  и  блещут синие  молнии.
Бешеные ледяные ветры  завывают в диких горных ущельях... Эпир, ее печальная
родина...
     Как  тосковала   юная  Олимпиада,   вернувшись   из  Самофракии!  Будто
проснулась после счастливой ночи, полной прекрасных сновидений.
     Ни отца,  ни матери не было  у нее. Кому  рассказать о своем счастье? С
кем разделить  свою  тоску? Ее дяде и  опекуну Аррибе важно  только  одно  -
выгодно выдать ее замуж.
     Олимпиада  подолгу  сидела  на  склоне горы, откуда видна  была большая
дорога, идущая от Эгейского моря через их страну к Адриатике. Идущая оттуда,
где лежит волшебная земля - Македония.
     Шли  путники,  ведя  на поводу навьюченных  лошадей.  Шли богомольцы  к
оракулу Зевса До-донского принести жертву и попросить совета. Олимпиада была
там,  видела это святилище, окруженное столетними дубами.  Додонская  долина
так  мрачна, а жрецы  так суровы...  Что  радостного может предсказать  этот
оракул?
     Прошло  не  слишком  много  времени.  А Олимпиаде казалось, что  прошло
полжизни. Но вот наконец к царскому дому в Эпире приехали послы из Македонии
просить ее в жены македонскому царю.
     Арриба отказал. Филипп еще слишком молод,  еще только-только вступил на
царство.  Пусть повзрослеет, оглядится в  жизни. А Олимпиаде объявил, что не
только  молод,  но и  беден, а  его  Македония - маленькая слабая  страна, и
Арриба не видит никакого расчета отдавать туда племянницу.
     Олимпиада чуть не  умерла  от  горя. И умерла бы, не  смогла бы вынести
этого.
     Но  Филипп был не из тех, кто спокойно принимает  отказ. Как он добился
согласия Аррибы? Олимпиада тогда не знала - как. Теперь-то  она знает. Кто в
силах  противиться,  если  Филипп захочет  очаровать  человека? Чего  он  не
пообещает?  Он  может  обещать все. И даже  то, что не  в  его  возможностях
выполнить. И даже то, что и не собирается выполнять.
     Как весело, как красиво праздновали их свадьбу!

     Выше кровлю поднимите -
     О, Гименей!
     Выше, выше, плотники, -
     О, Гименей!
     Как Арес, жених идет, -
     О, Гименей!
     Выше он всех самых рослых -
     О, Гименей!
     [Гименей - бог брака, семьи.]

     Она,  под  густым  покрывалом, сидела  в  роскошной колеснице  рядом  с
Филиппом,  почти не  дыша от  счастья. Целое шествие сопровождало  их, когда
Филипп  вез ее из  Эпира в  свою Пеллу.  Олимпиада и  сейчас слышит веселые,
звенящие голоса флейт и свадебной песни...
     Все внезапно  умолкло  - в покои вошла кормилица  с  ребенком на руках.
Олимпиада подняла ресницы, праздничные огни в ее  глазах погасли. Она поняла
- Филипп не придет.
     Филипп  старательно  мылся  в купальне,  в ванне  из обожженной  глины.
Горячая  вода смывала все - и  пот,  и  усталость, и кровь погибших  под его
мечом врагов, и его собственную кровь... Вода  бурно плескалась из  ванны на
каменный пол и сбегала ручейком по желобу  в подземную  трубу, куда  уходила
вода со всех дворов обширного царского дома.
     Чистая  одежда обняла  тело  свежестью  и прохладой.  Филипп  вышел  из
купальни.  Усталости  как не бывало.  Переступив  порог,  он с  наслажденьем
вдохнул  текущий с гор запах леса,  запах цветущей липы и разогретой солнцем
смолистой сосны.
     Справа,  за колоннами  портика,  наполненного  прямыми  лучами  солнца,
виднелся продомос, вход в  самый дальний, уединенный покой дворца - гинекей,
комнаты  его жены,  дочерей  и  служанок.  Там сейчас его  светлоглазый сын.
Захотелось еще раз взглянуть на него, потрогать его, увидеть его улыбку...
     Надо пойти. К тому же и Олимпиада давно ждет его, он  это знает. Да, он
сейчас пойдет к ней, ведь она его жена, мать его сына.
     Филипп решительно направился в  гинекей. Но вошел в продомос, и шаг его
замедлился, застыл.
     Это  не приснилось  ему,  нет, это видели  его  глаза,  его собственные
глаза. Он зашел как-то утром к своей жене, открыл  дверь. Олимпиада спала. А
рядом с ней, на ее широкой постели, лежала большая змея!
     Филипп  тогда тихо  затворил  покои и ушел. С тех пор он никак  не  мог
подавить в себе отвращения к жене. Он был убежден, что жена его - колдунья.
     Вот   и  сейчас  он   остановился,   борясь   с   этим   отвратительным
воспоминанием.
     - Нет, - наконец прошептал он, - клянусь Зевсом, я не могу ее видеть!
     Он повернулся и крупным твердым шагом ушел на свою мужскую половину - в
мегарон.
     Здесь, в большом  зале, уже  дымился  очаг, поднимая  копоть  к  самому
потолку. Пахло жареной бараниной, что-то подгорало. Слуги торопливо готовили
обед. Филипп одобрительно  окинул сверкнувшим взглядом накрытые  столы, горы
зелени и фруктов, чеканные чаши и кратеры, полные  вина... Его друзья, этеры
и полководцы,  скоро соберутся  сюда -  Филипп не  любил сидеть  за столом в
одиночестве.  Он будет  пировать и веселиться весь день  и всю ночь. Столько
дней и столько ночей, сколько захочет его душа.
     А  пока  что его  одолевали  думы  и  заботы. Филипп  вышел на широкий,
мощенный  каменными  плитами  двор,  окруженный  службами,  жилищами  рабов,
амбарами и кладовыми.  Слуги пробегали с какими-то припасами  из кладовых во
дворец. Посреди двора, растянувшись на солнце, спали собаки...
     Дворец стоял на самом высоком месте города. Отсюда видна была вся Пелла
- узкие улицы, четко  очерченные синевой тени, черепичные и камышовые крыши,
залитые  желтым  светом  горячего солнца,  тихий,  медленно  текущий  Лудий,
осененный деревьями.
     А  вдали,  за городской  стеной,  широкая  равнина  и горы,  замыкающие
горизонт. И на горных уступах  лес - богатый, полный птиц и зверей  лес. Лес
поднимается по склонам, спускается в долины и ущелья. Леса так много и такой
он  могучий, что  персам во  времена войны с  Элладой  приходилось прорубать
просеки, чтобы войска могли перевалить  через  Македонские горы. Ель, клены,
дубняк,  ширококронные липы, орех,  каштан, озаряющий долины  факелами своих
бело-розовых цветов... И главное - сосна, высокая, ровная, медноствольная, с
густой вершиной, глядящей в небо. Афины и многие другие государства покупают
у  него сосну для постройки кораблей. Пусть покупают, Филиппу нужны  деньги.
Деньги  ему нужны, потому  что ему нужно сильное, хорошо вооруженное войско.
Македонии  необходимо получить доступ к морю.  По  всему  берегу Евксинского
Понта  расселились эллинские  колонии;  они вцепились  в  этот берег,  всюду
выросли их  города  - Аполлония,  Мессембрия,  Дионисополь...  И  дальше, по
берегу Фракии, до самых скифских земель.
     Деньги нужны Филиппу,  потому что ему  нужен также  и  флот. Он пробьет
своими фалангами эту эллинскую прибрежную броню и выйдет к морю. По великому
морскому пути  пойдут его торговые суда,  И длинные  черные корабли  встанут
мощной защитой у берегов Македонии.
     А  кроме  того,  деньги  нужны  и на подкупы: для Филиппа все  средства
хороши, лишь бы добиться успеха.
     "Все крепости могут быть  взяты,  - не раз,  цинично усмехаясь, говорил
Филипп, - в которые может вступить осел, нагруженный золотом!"
     Деньги  будут.  В  недрах  горы  Пангей,  которую  он  захватил,  в  ее
окрестностях  и   по  берегам  реки  Стримона  обильно  залегают  золотые  и
серебряные  руды.  Настолько обильно,  что  землевладельцы  своей деревянной
сохой нередко выпахивают целые куски золота.
     -  Теперь  я  буду  выпускать  не только медные и серебряные деньги,  -
пробормотал  Филипп,  пряча в  усах торжествующую усмешку,  - но  и золотые.
Золотые "филиппики" - вот как будут  называться мои деньги! Что-то скажут на
это Афины?..
     Варвар!
     Филипп скрипнул  зубами. Варвар! Так не говорят  вслух, но  так думают.
Посмотрим, как-то назовут они Филиппа, когда он не добром, так силой вступит
на афинскую землю и продиктует им свою волю!
     А для этого опять-таки нужно войско, еще более могучее, чем теперь, еще
крепче  вооруженное,  еще  лучше  обученное.  Не  просто  войско,  а  войско
завоевателя, не знающее ни снисхождения, ни пощады!
     Но  хватит  забот.  Столы накрыты,  гости собрались.  Музыкантов  сюда,
певцов, плясунов, актеров!
     Переливчатые трели флейт, звон кифар, неистовые  пьяные  голоса, хохот,
выкрики до утра  сотрясали  стены мегарона, Лишь  на  рассвете разбрелись по
своим домам  царские этеры.  А кто  не мог уйти, уснул здесь же,  за столом.
Были и такие,  что  свалились  на  каменный  пол, приняв за  восточный ковер
цветную, красно-синюю мозаику около очага.



     Детство Александра проходило в тяжелой атмосфере семейного разлада.
     Олимпиада любила сына со  всем пылом своей  яростной души.  И  мать,  и
кормилица старались сделать все, чтобы он  был счастлив в  их теплом женском
окружении и чтобы он не очень тянулся к отцу.
     Олимпиада  рассказывала мальчику  разные истории  о победах македонских
царей и  царей  эпирских.  Особенно эпирских.  Ее не очень  заботило, все ли
понимает  Александр  в  этих  рассказах.   Ей  доставляло  какое-то  горькое
удовольствие  повторять,  что  род царей  эпирских  из племени воинственных,
всегда независимых молоссов нисколько не хуже и не ниже царей македонских.
     - Македонские цари -  и  твой отец  - происходят от Геракла. А мы, цари
Эпира, -  а  через меня и ты тоже -  ведем свой род от Ахиллеса, сына Пелея.
Ахиллес - великий герой, прославленный на все века.
     Она могла без конца рассказывать о своих знаменитых предках. О том, как
богоравный Ахиллес воевал под Троей,  какие были на нем доспехи, какое копье
было  у  него, какой щит... А мальчик не уставал слушать рассказы о войнах и
битвах.
     Филипп, занятый военными походами, обуянный дерзкими замыслами покорить
все соседние народы, редко бывал дома.
     Но иногда перед  светлоглазым  мальчиком являлся  бородатый человек, от
которого крепко  пахло потом и  железом, громогласный, веселый, -  его отец.
Несмотря  на  ревнивое  неудовольствие  матери, Александр  тянулся  к  нему,
хватался за его кудрявую бороду, пытался вытащить из  ножен кинжал, висевший
у пояса...
     Однажды Филипп вернулся из похода с черной повязкой, закрывавшей правый
глаз. Трехлетний Александр с  любопытством разглядывал его повязку,  а потом
захотел посмотреть на тот глаз, что спрятан под ней.
     - А там  нет глаза, -  спокойно  сказал отец, - выбило стрелой.  Но что
глаз? Я осадил большой  город Мефону, понимаешь? Осадил и  взял.  Жители  не
хотели  сдаваться,  защищались. Вот  и выбили  мне глаз. Стрелой  со  стены.
Однако я все-таки Мефону осадил и взял.
     - Осадил и взял, - повторил мальчик.
     -  Да!  Взял! - подтвердил отец. И добавил с жестокой усмешкой: -  А за
мой глаз я  с  ними  сполна  расплатился. Немало  их там осталось лежать  на
земле.
     - Ты их убивал?
     - Убивал. А что же еще с ними делать, если они не сдаются?
     Александр  замолк,  наморщив светлые бровки. Он  старался  освоить урок
завоевателя: если не сдаются - убивай!
     Филипп упорно  и последовательно осаждал  и захватывал города эллинских
колоний. Закончив одну битву, он бросался в другую. Разграбив один город, он
захватывал  и грабил  другой.  Сила  его росла,  войско крепло, сокровищница
наполнялась золотом.
     И  только с  Афинами  Филипп старался сохранить мир.  Афины по-прежнему
стояли перед ним со  всей своей мощью, со  своим спокойствием и  презрением.
Филипп ненавидел афинян, этих надменных людей.
     И  он  любил их,  любил с того  самого времени, когда еще  юношей жил у
фиванцев. Сильны и могущественны были Фивы. Но Афины - это  город мудрецов и
поэтов, ваятелей и художников, город ораторов и ученых: какой высокой славой
он увенчан! И как хотел бы Филипп  войти в этот город  афинским гражданином,
равным каждому из афинян!
     Правда, теперь они признали Филиппа эллином, он вынудил их к  этому. Но
признали лишь потому, что стали опасаться его военной силы. Все равно он для
них  варвар. Македонянин. Они даже  над языком македонским смеются:  "Что-то
вроде  эллинского,  но какое грубое  варварское наречие! И еще называют себя
эллинами!"
     Филипп  сохранял с Афинами мир. Но никогда не оставлял  мысли  победить
Афины. К этому он готовился исподтишка. Захватывая афинские колонии, всякими
хитростями ссорил между собой их союзников, вносил разлад через своих тайных
соглядатаев даже  во  внутренние дела  Афин.  Однако затевать открытую войну
опасался: у афинян еще достаточно сильное войско и самый большой флот.
     Поэтому  пока  лучше  давать  клятвы  дружбы  и верности, самой горячей
дружбы и самой неизменной верности!
     Но  в  Афинах  уже   поселилось   беспокойство.   Какая-то   маленькая,
незначительная Македония захватывает  эллинские  города один  за  другим,  и
эллины все  время проигрывают битвы.  Что происходит? Может быть,  Афины уже
потеряли и  свою  силу, и  свое  влияние?  Может  быть, Филиппа  уже  нельзя
победить, нельзя остановить  его наступление на их  земли? Или и вправду его
войска непобедимы?
     В эти дни тревоги и дурных предчувствий пританы [Пританы - члены Совета
пятисот,   которые  назначались  поочередно   заведовать   текущими   делами
государства.]  созвали  Народное собрание,  высший орган их  демократической
власти.
     Народ  собрался на Пниксе, на холме в юго-западном районе  города,  где
почти всегда проходили Народные собрания.  Тяжелые стены из огромных  камней
полукругом  охватывали  Пникс. На каменных скамьях сидели афинские граждане,
шумя, толкаясь, споря... Сегодня глашатаям не пришлось уговаривать их прийти
на Собрание или притаскивать насильно, охватывая толпу окрашенной  киноварью
веревкой,  как  нередко  случалось  в  последнее  время.   Опасность   стала
угрожающей.
     На  высокую  трибуну,  с которой была видна дальняя синева моря, взошел
афинский оратор Демосфен. В скромной одежде, с обнаженным правым плечом, как
ходили тогда эллины, он  встал  перед народом, стараясь  справиться со своим
волненьем. Ему нередко приходилось выступать на Пниксе, и все-таки он каждый
раз  мучительно  волновался.  Он  знал,  что  некрасив, что  его худые руки,
напряженно сжатый тонкогубый рот, сдвинутые брови  с глубокой морщиной между
ними  не производят на  людей пленяющего впечатления,  необходимого оратору.
Бывало все: издевательства над  его картавостью,  свистки... Случалось,  что
его сгоняли с трибуны из-за слабости его голоса.
     Все  это преодолено.  Однако  отголосок страха перед неудачей таился  в
глубине  души,  и  Демосфену  каждый  раз  приходилось  переживать   трудное
мгновение, прежде чем начать свою речь. Так было и сейчас. И толпа, чувствуя
это, слегка зашумела.
     - Граждане афинские!..
     Мощный чистый  голос  прокатился  над площадью. Площадь  затихла.  Речь
Демосфена зазвучала над ней.
     - Прежде  всего  не следует, граждане  афинские, падать духом, глядя на
теперешнее положение, как бы плохо оно ни представлялось!
     Народ слушал с жадностью. Это было то, что он хотел услышать.
     -  Вы  сами, граждане  афинские,  довели свои дела  до  такого  плохого
состояния, так как не сделали ничего, что было нужно. Вот если бы вы сделали
все, что могли, и дела наши все-таки оказались бы в  этом тяжелом положении,
тогда и надежды на их улучшение не было бы.
     Демосфен  горько  упрекал  афинян  в  бездеятельности  по  отношению  к
Филиппу, в том,  что они на горе себе  верят  ему. Это было не очень приятно
слушать. Но Демосфен не лишал их надежды справиться с македонской угрозой, и
они слушали его, затаив дыхание.
     - Если же кто-нибудь из вас, граждане афинские,  думает, что с Филиппом
трудно вести войну, потому что силы его велики и потому что наше государство
потеряло  все укрепленные  места,  тот человек судит, конечно, правильно. Но
все-таки пусть он  примет в  расчет то, что мы, граждане  афинские, когда-то
владели Пидной, Потидеей и Мефоной  и всей этой областью с окрестностями.  И
пусть  он  вспомнит,  что  нынешние  союзники  Филиппа  раньше  предпочитали
поддерживать  дружественные  отношения с нами,  а не с ним.  Если бы  Филипп
испугался и решил, что с афинянами воевать  ему  будет трудно -  ведь  у нас
столько крепостей, угрожающих его стране! - если бы он заколебался тогда, то
ничего не добился бы и не приобрел такой силы.
     Демосфен  говорил  долго, но  афиняне  все так же внимательно  и  жадно
слушали  его.  Его  речь поднимала дух афинских граждан, а  это  было сейчас
необходимо им.
     -  Не думайте  же в самом  деле, что  у  него,  как  у бога, теперешнее
положение  упрочено навеки!  Что же надо делать  Афинам? Снарядить войско  и
положить конец разбоям Филиппа...
     Филиппу очень скоро стало известно о выступлении Демосфена.
     У  македонского  царя по  всем  окрестным  странам  были  свои  люди  -
"подслушиватели" и "подглядыватели". Вот и  теперь один из них прибыл к нему
из Афин и подробно рассказал, о чем говорил Демосфен.
     Филипп усмехнулся:
     -  И  он  думает, что  Афины станут  воевать  по  его  слову!  Напрасно
старается:  афинян на  войну  не поднимешь.  Они  изнеженны  и  ленивы,  они
привыкли  к  тому, что  все  труды несут за них рабы  и наемники, а  война -
слишком тяжелый и опасный труд. Выступать  на площади, щеголять красноречием
- вот их занятие. Крыша еще не горит у них над головой! - И добавил про себя
с угрозой: "Но уже тлеет!"
     Александру  было  всего пять лет,  когда Демосфен произнес  свою первую
речь против его отца.
     -  Кто  такой этот  Демосфен? - спросила Олимпиада у Ланики. - Еще один
афинский крикун?
     О Демосфене уже  слышали  во  дворце, о нем говорили, над ним смеялись.
Брат  Ланики, Черный  Клит,  был одним из  молодых  этеров  Филиппа, поэтому
Ланика знала, кто такой Демосфен.
     Демосфен,  сын  Демосфена, - из семьи богатых  афинских  граждан. У его
отца был дом в  городе и  две  мастерские - мебельная и оружейная, в которых
работали рабы.  Отец Демосфена был человек достойный  уважения. Это признает
даже его противник, оратор Эсхин. Но вот  со стороны матери у Демосфена, как
считалось тогда в Элладе, не все благополучно. Его  дед Гилон  был изгнан из
Афин за измену. Он жил на берегу Понта Евксинского, там женился на скифянке.
Так  что мать Демосфена  Клеобула была наполовину скифской  крови. Потому-то
Эсхин и называет его варваром, говорящим на эллинском языке.
     Отец и мать Демосфена умерли рано, ему в то время было всего семь  лет.
Отец оставил ему и  его  сестре хорошее наследство.  Но опекуны их богатство
растратили.
     В детстве  Демосфен  был таким слабым и  болезненным, что даже не ходил
тренироваться в палестру, как это  делали все  афинские  мальчики. За то над
ним  и смеялись, прозвали  его Батталом - неженкой  и заикой. А Баттал - это
был один флейтист из Эфеса. Он наряжался в женский наряд и выступал на сцене
в женских ролях.  Так  вот Демосфена  и прозвали Батталом  за то, что он был
изнеженный и слабый, как женщина.
     В детстве ему удалось побывать на одном судебном  процессе. К Демосфену
был приставлен раб,  который  смотрел  за  ним.  И  он  упросил  этого  раба
отпустить  его  послушать  знаменитого  в то  время  афинского  оратора. Раб
отпустил его. И  когда Демосфен послушал этого оратора, то уже забыть его не
мог. С этих  пор осталась у него  неотступная мечта - научиться  ораторскому
искусству.
     Когда Демосфен подрос,  то пригласил  к себе  учителем опытного оратора
Исса.  А  как  только стал совершеннолетним,  предъявил иск  своим нечестным
опекунам  и  сам  выступил  против  них  в  суде. Судьи  признали,  что  его
требования законны и справедливы. И велели опекунам вернуть ему наследство.
     Опекуны  и не  отказывались  вернуть  Демосфену  его богатство.  Но как
вернешь, если все растрачено?
     -  Одно время, -  рассказывала Ланика, - чтобы как-то прожить самому  и
сестре, Демосфен  произносил  судебные речи и  этим зарабатывал. А нынче  он
стал политиком, вмешивается во все государственные дела Афин и пытается всем
навязать свою волю.
     - А не про него ли это говорили, что он картавый?
     - Про него.
     -  Но  как  же он может произносить  речи в  Народном собрании?  Такого
оратора в Афинах никто не будет слушать, его тотчас прогонят!
     - А  его и  прогоняли. Со свистом. Как начнет картавить - букву  "р" не
мог выговорить, - да еще как начнет дергать плечом, тут его и гонят долой  с
трибуны!
     -  Но  почему  же слушают теперь?  Или только  потому, что он выступает
против Филиппа?
     -  Теперь  он больше  не картавит. Рассказывают, что он ходил по берегу
моря и, набрав в рот камушков, декламировал стихи. Добивался, чтобы даже и с
камнями во  рту речь его была чистой. И так усиливал голос, что даже морской
прибой не мог его заглушить.
     Потом произносил речи перед  зеркалом, смотрел, красивы ли его жесты. А
чтобы не дергать плечом - люди очень смеялись, когда он дергался на трибуне,
- так он подвесил над плечом меч, как дернется, так и уколется об острие!
     Александр внимательно  слушал рассказ Ланики,  опершись  локтями на  ее
колени.
     - А Демосфен кто? - спросил он. - Демосфен - царь?
     - Ну что ты! -  засмеялась Ланика. -  Какой там царь! Простой афинянин.
Демократ.
     - А кто такой демократ?
     -  Это человек,  который думает,  что  все  надо делать так, как  хочет
народ. А царей он ненавидит.
     - И моего отца?
     - А твоего отца ненавидит больше всех.
     Маленький  сын  царя,  наморщив округлые брови, задумался. Он  не очень
уяснил себе, о каком народе идет речь и чего добивается Демосфен, научившись
хорошо говорить.
     Но  что Демосфен  ненавидит царей и ненавидит его отца, это он понял. И
запомнил на всю жизнь.



     Когда Александру исполнилось семь лет, его, по обычаю эллинов, увели от
матери на мужскую половину дома.
     Олимпиада была расстроена. Она  расчесывала  мальчику его тугие  кудри,
прихорашивала  его. А сама все заглядывала  в его большие светлые глаза - не
блестят ли в них слезы, не таится ли печаль?
     Но Александр не плакал, и печали  в  его глазах не было. Он нетерпеливо
вырывался  из  рук  матери,  отмахивался от  ее золотого  гребня.  Чтобы  не
расплакаться самой, Олимпиада пыталась шутить:
     -  Вот как ты собираешься в мегарон! Так же как Ахиллес, Пелеев сын, на
бой собирался. Помнишь? Свет от  его щита достигал эфира.  А шлем сиял,  как
звезда. И волосы были золотые у него, как у тебя...
     Но Александр,  уже знавший наизусть все об  Ахиллесе, Пелеевом сыне, на
этот раз не слушал, что говорила  мать. И  Олимпиада с  горечью поняла,  что
ребенок уходит из ее рук и не может дождаться той минуты, когда вступит, как
взрослый мужчина, в отцовский мегарон.
     За ним пришел Леонид,  родственник Олимпиады.  Она  добилась, чтобы его
взяли  педагогом-воспитателем  к  сыну.  Все-таки  свой человек,  через него
Олимпиада будет знать, как живется в мегароне Александру.
     -  Прошу тебя, не мучьте его слишком в гимнасиях [Гимнасий -  место для
гимнастических занятий.], -  сказала  она Леониду, и тот взглянул  на  нее с
удивлением - так зазвенел ее голос от сдерживаемых слез, - он еще маленький.
Вот возьми корзинку, тут сладости. Давай ему, когда он захочет полакомиться.
     -  Не  могу  ничего  этого сделать, -  ответил Леонид,  -  мне сказано:
никаких уступок, никаких поблажек.
     - Но ты спрячь, будешь потихоньку давать!
     - А разве я один буду около него? Целая толпа воспитателей-педагогов. В
тот же миг донесут царю. Нет, я буду воспитывать его, как подобает эллину, -
чем суровей, тем лучше.
     -  Ну идем же! -  Александр  схватил за руку  Леонида и  потянул  его к
выходу. - Идем же!
     Ланика, не выдержав,  отвернулась  и в  слезах закрыла лицо покрывалом.
Мать проводила мальчика до порога. И потом долго стояла под ливнем солнечных
лучей, падавших сквозь отверстие в потолке.
     Александр, не  оглянувшись,  ушел со своим  воспитателем. Они пересекли
солнечный двор и скрылись в синем проеме дверей мегарона.
     Олимпиада знала, что этот день наступит, она с тайной тоской ждала его.
И вот этот день наступил. Филипп отнял у нее сына, как отнял свою любовь. Но
не наступит ли и такой день, когда она за все рассчитается с Филиппом?
     Мрачная, со сдвинутыми бровями, Олимпиада вернулась в гинекей.  Комнаты
показались ей слишком тихими и совсем пустыми.
     Служанки и  рабыни затрепетали, когда она вошла к ним. Суровый блеск ее
глаз  не сулил  добра.  Разговор, которым они скрашивали  время  за работой,
замер  на  устах.  Только  звенящий  шелест  веретен и  постукивание набивок
ткацкого стана слышались в большом низком помещении, полном людей.
     Олимпиада придирчиво присматривалась к работам.
     - Это что -  нитка  или веревка  у тебя на  веретене?.. А у тебя почему
столько узлов? Что будет из такой пряжи - сукно или дерюга? Клянусь Герой, я
была все время к вам чересчур добра!
     Пощечина налево,  пощечина направо,  пинок,  рывок... Олимпиада срывала
свое  горе на  служанках, как  могла.  Приказав  отхлестать розгами  молодую
рабыню,  которая   показалась  ей  слишком  заносчивой,  Олимпиада   немного
успокоилась. Она позвала дочерей, игравших в мяч во дворе, и велела сесть за
пряжу.  Какими  же хозяйками  они  будут в свое  время и как могут  спросить
работу со своих рабынь, если сами ничему не научатся?
     Вернувшись в  спальню, Олимпиада уселась за пяльцы и принялась вышивать
черную  кайму на  розовом  пеплосе [Пеплос  -  большой  прямоугольный  кусок
материи, покрывало.].  Теперь ее жизнь, ее заботы,  ее мечты только в одном:
давать  работу служанкам, следить, чтобы они  хорошенько  ее выполняли, да и
самой сесть  за  стан и выткать  для  мужа шерстяной  плащ или, как  сейчас,
заняться своим нарядом, который уже никого не радует...
     А мальчик, заполнявший собой все ее дни и ночи, ушел к отцу.
     Александр  и раньше не раз прибегал в  мегарон. Но отец не хотел, чтобы
мальчик видел его пьяные пиры, и приказывал тотчас увести ребенка обратно.
     Теперь Александр  вошел сюда  по праву. Он шел,  выпрямив  спину, чтобы
казаться повыше. Замедлял  шаг, разглядывая грубые, покрытые копотью росписи
на стенах. Подзывал собак, которые, войдя со двора, свободно бродили по залу
в поисках какой-нибудь еды - после  пира под столом  всегда можно было найти
хорошую кость или недоеденный кусок.
     В мегароне Александра ждали педагоги-воспитатели, обязанные смотреть за
ним, обучать правилам  поведения, тренировать его в гимнасиях. Каждый из них
приветствовал  Александра,  каждый  хотел понравиться ему. Особенно старался
акарнанец Лисимах.
     - Какой  красавчик!  Да  какой  крепкий! Ахиллес,  да и  только. Скоро,
пожалуй, отправится в поход с отцом. Но если ты, Александр, Ахиллес, то я  -
твой  старый  Феникс. Ведь я  так  же  приставлен  к  тебе -  учить  тебя  и
воспитывать. Знаешь" как великий Гомер написал в "Илиаде"?

     ...Там и тебя воспитал я таким,
     о бессмертным подобный!
     Нежно тебя я любил;
     и с другими никогда не хотел ты
     Ни на пирушку пойти,
     ни откушать чего-нибудь дома
     Прежде, чем я, на колени
     к себе посадив, не нарежу
     Мяса тебе на кусочки и кубка
     к губам не приставлю!
     [Гомер, "Илиада". Перевод В. Вересаева.]

     Так и я, как Феникс, готов служить моему богоравному Ахиллесу!
     Другие воспитатели тоже хвалили Александра, старясь незаметно утвердить
свое  влияние. Но  никто не был  так  ловок в похвалах, как  этот акарнанец,
который, хотя и был грубым невеждой во всех  остальных науках, знал Гомера и
ловко играл на этом.
     Александру все это  льстило. Но  он слушал их  с невозмутимым лицом и с
горделивой осанкой. Он сын царя. Его восхваляют, но это так и должно быть.
     -  Здравствуй!  -  сказал  ему  отец,  только  что  проснувшийся  после
вчерашнего   обильного  вином  ужина.  -  От   Филиппа,  царя  македонского,
Александру привет!
     У мальчика заблестели глаза от восторга.
     - Царю македонскому Филиппу от Александра привет! - живо ответил он.
     Он  весь вспыхнул,  так  что и  лицо, и шея,  и грудь  его  покраснели.
Белокожий, он краснел мгновенно, будто охваченный огнем.
     -  Вот  ты и мужчина.  Учись бегать, плавать, стрелять из лука,  метать
диск,  бросать копье.  Делай все,  что скажут  педагоги. Клянусь Зевсом, мне
нужен крепкий, сильный сын, а не какой-нибудь неженка!
     И, обернувшись к Леониду, Филипп грозно напомнил:
     - Никаких поблажек! Никаких уступок!
     - А  мне и не надо поблажек! - обидевшись, запальчиво сказал Александр.
- Я сам пойду в гимнасий. Вот сейчас и пойду!
     Филипп заглянул в светлые бесстрашные глаза сына и усмехнулся.
     - Не сердись, - сказал он, - меня самого так учили.  Так  вот учил меня
благородный Эпаминонд - без поблажек. Поэтому  я теперь  не знаю усталости в
битвах, выношу самые тяжелые лишения в походах, бью врага сариссой  [Сарисса
- длинное тяжелое копье.] - и рука моя не слабеет, могу скакать на коне день
и  ночь без  отдыха,  а  когда нужно -  внезапно явиться перед неприятелем и
разбить его с ходу!
     - Я тоже буду скакать на коне и бить с ходу!
     - Будешь. Потому что тебе придется сохранить все, что я теперь завоюю.
     - Я все сохраню. И завоюю еще больше! Я буду как Ахиллес!
     По крутым бровям Филиппа прошла тень. Олимпиада! Это ее рассказы!
     - Не забывай, что македонские цари пришли из Аргоса, из страны Геракла,
- сказал он,  - и что сам  ты  потомок Геракла.  Никогда не забывай об этом!
Никогда!
     Александр, пристально поглядев на отца, молча кивнул головой. Он понял.
     Началась  новая  жизнь  - среди  мужчин,  среди  мужских  разговоров  и
рассказов о минувших  сражениях,  о захваченных городах и о городах, которые
следовало захватить...
     Ни поблажек, ни уступок Александру  не понадобилось.  Крепкий,  ловкий,
азартный, он с наслаждением тренировался  в палестре, бегал и прыгал,  метал
дротик,  учился натягивать  лук, который  Леонид сделал ему  по  силам. Едва
доставая  до уздечки, он  уже лез на лошадь, падал, сильно ушибался и только
кряхтел от боли. Он раньше всех своих сверстников научился ездить на лошади.
Самого еле видно из-за конской гривы, а  скачет  так, что  педагоги  чуть не
падают от страха.
     Если случайно кто-нибудь  называл Александра ребенком, кровь  бросалась
ему в лицо, не помня себя он налетал на обидчика с кулаками, не задумываясь,
справится  с  ним или  получит хорошую  сдачу. И  случалось,  что  сдачу  он
получал. Но тогда распалялся еще больше, и остановить его было невозможно.
     Педагоги не  могли сладить  с ним. Вспыльчивый,  упрямый, Александр все
делал  как  хотел,  как  находил  нужным.  И  лишь  тогда мог отказаться  от
задуманного, если ему умели объяснить, что задуманное им - плохо.
     Скоро все окружающие уже  знали, что с Александром можно  ладить только
разумными доводами, но не строгостью, не приказом.
     Знал это и отец. Поглядывая на его  синяки и царапины, Филипп усмехался
себе в усы:
     "Александр, будущий царь македонский! Эх, такие  ли еще синяки придется
тебе получать в жизни!"
     В то время Филипп и Александр хорошо ладили друг с другом.
     Но отец, как  всегда, недолго гостил дома. И года не прошло, как  снова
по улицам Пеллы  засверкали шлемы  военных  отрядов и лес  копий  тронулся к
городским  воротам. Снова  за  стенами  города  загрохотали  осадные башни и
тараны с медным  бараньим  лбом. Снова  в широком  царском  дворе  заржали и
застучали копытами тяжелые боевые кони...
     Александр стоял,  прижавшись к  теплой колонне портика,  и смотрел, как
садятся  на  коней  этеры, друзья и  полководцы,  ближайшие  соратники царя.
Мужественные,  загорелые  в  походах,  привычные  к  непрерывным  сражениям,
разбоям и грабежам, они собирались на войну,  как в обычный путь, спокойно и
деловито проверяли  вооружение,  оправляли на конях  попоны;  ни  седел,  ни
стремян всадники в те времена не знали.
     Филипп прошел мимо, большой, широкоплечий. Ему подвели его  рыжего коня
под синей расшитой попоной. Филипп с  привычной ловкостью  вскочил  на коня,
который храпел и задирал гривастую голову. Филипп натянул узду, и конь сразу
смирился.
     Александр не спускал  глаз со  своего отца.  Он ждал, что  отец заметит
его.
     Но Филипп был уже чужим, суровым и грозным.  Взгляд его  под сдвинутыми
бровями  был устремлен куда-то  далеко, в такую  даль, которую  еще  было не
постичь Александру.
     Широкие ворота, хрипло заскрипев  на петлях, отворились.  Филипп выехал
первым. За ним следом, будто сверкающий поток, устремились этеры. Все меньше
и меньше их во дворе. А вот уж и нет никого, и ворота, прохрипев, закрылись.
Сразу наступила тишина, только деревья чуть  слышно шумели над крышей, роняя
на прохладные камни первые желтые листья наступающей осени.
     - Где мой  Ахиллес? Твой Феникс ищет тебя! Александр с досадой отпихнул
кулаком Лисимаха. Молча,  сжав дрожащие губы, он направился в палестру.  Там
играли в  мяч  его  сверстники,  дети  знатных македонян. Высокий,  стройный
мальчик Гефестион тотчас подбежал к нему:
     - Будешь играть с нами? Александр проглотил слезы.
     - Конечно, - ответил он.



     На фракийском берегу стоял большой греческий город Олинф.
     Олинф  много воевал. В давние времена воевал  с  Афинами, хотя  жители,
населявшие его, были родом из Халкиды, афинской колонии. Воевал со Спартой.
     Теперь Олинф  был сильным и богатым городом. Он стоял во главе тридцати
двух  родственных  ему  городов,  расположившихся  на  побережье Евксинского
Понта.
     С  Филиппом  олинфяне заключили  союз.  И не  было у них более верного,
более доброжелательного союзника,  чем царь македонский. Филипп помогал им в
войне против  Афин.  Город Анфемунт,  из-за  которого  вечно спорили Олинф и
Македония, Филипп  отдал  Олинфу. Отдал  он олинфянам и  Потидею,  которую с
большим  боем  отнял  у Афин.  Уж так-то  он  любил Олинф,  так дорожил  его
дружбой!
     Но прошло не  очень много  лет, и олинфяне, оглянувшись, вдруг увидели,
что вся область, окружающая их город, как-то незаметно, понемногу  захвачена
Филиппом.
     Теперь  в Олинфе встревожились. Слишком сильным становится македонянин.
Он их союзник, он дарит им города... Но не потому ли он все это  делает, что
боится, как бы Олинф не вмешался в его разбойные дела?
     Скольких  правителей  уверял он  в  своей дружбе,  а  потом  беспощадно
разорял  их земли!  Разве  не обманул  он  афинян,  когда  клятвенно  обещал
завоевать для них Амфиполь?  Крупный город возле  самого устья большой  реки
Стримона,  важный пункт в торговле с городами Понта Евксинского,  город-порт
всего фракийского побережья, богатый рудниками, виноградниками, оливами...
     Афиняне поверили Филиппу. Но как же они не поняли,  что  Амфиполь нужен
ему  самому?  Они  согласились  - пусть Филипп  завоюет для них этот  город.
Филипп взял его приступом -  и оставил себе! Теперь Амфиполь - его важнейшая
стратегическая  база, крепость,  открывшая ему весь берег Фракии. А для чего
Филипп заверил Афины, что воюет для них? Да затем, чтобы они ему не мешали!
     Может  быть, этот  коварный  человек  и  олинфян  успокаивает  сладкими
речами, чтобы вернее их обмануть и потом захватить?
     Воистину замыслы Филиппа разгадать невозможно.
     -  Мы  не перейдем  моста,  пока не подойдем к нему! - вот  его обычный
ответ и друзьям и врагам.  А что он хочет сказать этим, известно  только ему
одному.
     Подозрения  вскоре  перешли  в  уверенность и вражду.  А  Филипп, с его
обольщающими речами, был далеко и ничего не знал.  Он в  это время  воевал в
Фессалии  и  успешно  захватывал там города  один за  другим:  Феры, Пагасы,
Магнесию, локрийский город Никею...
     Горы  стояли  в  желтых  и багряных  одеждах осени. Но  в  долине,  где
расположился военный лагерь  Филиппа, еще зеленела трава. Суровое серое небо
висело над головой, приглушая своим холодным светом краски осенней листвы.
     Войско   Филиппа,  отягощенное  награбленным   богатством,  отдыхало  у
костров.  Филипп  уже  отпраздновал победу  обильными  и  шумными пирами.  И
теперь,  трезвый и  деловитый,  он  сидел в шатре со  своими полководцами  и
обсуждал дальнейшие планы  военных  действий. Филипп не  собирался отдыхать,
ему было некогда отдыхать - еще столько предстояло больших и трудных дел!
     Теперь  пришла  пора  брать  Олинф. Часть войск  уже  отправилась в том
направлении. Филипп приказал  вести себя тихо  и, не доходя до Олинфа, чтобы
там  никто  не  догадался  о замыслах  Филиппа,  ждать  его.  Нагрянуть надо
неожиданно. Неожиданность всегда половина победы.
     - Ты уверен, царь, что  им неизвестны твои намерения? - спросил один из
полководцев.
     - Если бы  это  было так, нас известили бы. Там ведь тоже есть разумные
люди, которые понимают, что Олинфу гораздо выгоднее быть с Филиппом в союзе,
чем во вражде.
     В это время в шатер вошел гонец. Все обернулись к нему.
     Царь! - сказал он. - Олинф изменил тебе.
     Филипп сверкнул своим единственным глазом.
     - Как?
     - Олинфяне почувствовали опасность.  Не доверяют тебе. Отправили послов
в Афины просить помощи.
     - Вот что?.. - зловещим голосом сказал Филипп. - Значит, они договор со
мной нарушили? Тем хуже для  них. - И вдруг весело улыбнулся. - И тем  лучше
для нас. Теперь уже они не смогут вопить, что Филипп - вероломный союзник. Я
не  нарушал договора. Нарушили  они  - значит,  мы вправе вступить с  ними в
войну! Теперь остается одно - в поход на Олинф немедля!
     И снова, подняв  сариссы, двинулись македонские  фаланги Филиппа. Снова
загудела земля под копытами могучей конницы, загрохотали колесами деревянные
сооружения с  таранами и  баллистами-самострелами, которые могли  метать  во
вражеский лагерь камни и дротики, стрелы зажигательные и простые.
     А в  это  время в Афинах, на  Пниксе, опять  выступал  Демосфен  против
Филиппа, страстно призывая афинян помочь Олинфу.
     Вскоре из Афин к Филиппу  явился лазутчик, присланный его сторонниками.
Этот человек привез ему свиток, на котором почти слово в слово была записана
речь Демосфена - его Первая Олинфская.
     - Читай.
     - "Большие, я думаю, деньги дали бы вы, граждане афинские, за то, чтобы
звать,  какими  мерами  помочь  государству  в том деле, которое  вы  сейчас
обсуждаете..."
     - Дальше, дальше, - прервал Филипп, - самую суть. Об Олинфе.
     - Так. Сейчас. Вот. "...Мое, по крайней мере, мнение таково, что решить
вопрос о помощи Олинфу  надо сейчас же и  что надо как можно  скорее послать
эту помощь..."
     - Ага. Ну-ну, посылай. Дальше.
     - "...Затем  надо снаряжать  посольство,  которое должно быть на  месте
событий.   Ведь   бояться  приходится  главным  образом  того,  чтобы   этот
человек..."
     - Этот человек - царь македонский. Вот кто этот человек. Дальше.
     -  "...чтобы  этот  человек, способный  на все  и умеющий  пользоваться
обстоятельствами, чтобы он не повернул дело в свою пользу..."
     - Какой грубый язык!
     - "...Ведь для олинфян ясно, что сейчас они ведут войну не ради славы и
не из-за участка земли, а ради того, чтобы спасти отечество от уничтожения и
рабства, и они  знают,  как  он поступил с теми из граждан Амфиполя, которые
предали ему свой город..."
     -  Знают,  конечно. Я  убил  их  первыми. Если они могли  предать своих
сограждан, то разве не предали бы меня?
     - "...И с гражданами Пидны, впустившими его к себе..."
     - С  ними я поступил так же, клянусь  Зевсом! Как бы я верил потом  им,
предавшим свой родной город?
     - "...Если мы, граждане афинские, оставим  без поддержки и этих людей и
в таком случае он овладеет  Олинфом, тогда что же  еще будет мешать ему идти
туда, куда хочет? Пускай кто-нибудь ответит мне..."
     - Я сам отвечу: никто!
     - "...Учитывает ли кто-нибудь из вас, граждане афинские, и представляет
ли  себе,  каким  образом сделался  сильным  Филипп, хотя  был первоначально
слабым?  А  вот  как:  сначала  взял он Амфиполь, потом  Пидну,  позднее еще
Мефону..."
     - Под Мефоной мне выбили глаз. Не дешево заплатил, клянусь Зевсом!
     - "...Наконец,  вступил в  Фессалию. После этого в Ферах, в  Пагасах, в
Магнесии - словом, всюду  он устроил так, как ему хотелось, и тогда удалился
во Фракию".
     - Все припомнил!
     - "После этого он  заболел. Едва оправившись от  болезни, он опять-таки
не предался беспечности, но тотчас сделал попытку подчинить олинфян..."
     - А как же? У меня нет лишнего времени.
     - "...Скажите, ради богов, кто же среди нас настолько  простодушен, кто
же не понимает  того, что война, происходящая сейчас  там, перекинется сюда,
если мы не примем своих мер?.."
     -  Клянусь богами,  он прав. Но красноречие  его впустую. У  афинян все
тяготы несут рабы. Только на рабов они и полагаются, и это их погубит.
     Однако  Филипп ошибся, говоря, что афинян речами воевать  не заставишь.
Речь  Демосфена  была  так  горяча  и  взволнованна,  что  убедила  Народное
собрание. Афиняне  вскоре  снарядили помощь Олинфу.  Они  послали  олинфянам
тридцать  триер  [Триера  - военный  корабль с тремя рядами весел.]  с двумя
тысячами наемного войска во главе с полководцем Харетом.
     Война под  Олинфом разгоралась. Уже осыпались листья, устилая долины, в
горах гудели осенние ветры, начались дожди.
     "Наступит  зима,  и война  кончится, -  думали олинфяне,  - за  зиму мы
окрепнем, соберем новое войско. Зимой никто не воюет!"
     Надежды их были напрасными. Никто  в Элладе не воевал зимой. Но Филиппу
зима не  была помехой. Его закаленное войско могло выдержать любые трудности
и лишения.
     Увидев, что македоняне не собираются  уходить от стен города,  олинфяне
еще раз отправили послов в Афины с мольбой о помощи.



     Прохладный  ветер  проносился  по  Пниксу,   принося  с  гор  высохшие,
гремящие, как  железо, колючие ветки бурьяна. Афиняне кутались в плащи. А на
трибуне опять  стоял  Демосфен, взывая  о помощи Олинфу. Шум ветра не  мешал
ему. Встревоженные  афиняне, нахмурясь, слушали его.  Возмущение Демосфена и
его ненависть к Филиппу передавались им, волновали их.
     - ...Какого же времени  и  каких еще  условий  дожидаетесь вы, граждане
афинские, более благоприятных, чем теперешние? И когда  вы станете исполнять
то, что нужно, если не сейчас? Разве не все наши укрепленные места занял уже
этот человек? А если он завладеет и этой страной, разве это не будет для нас
величайшим позором? Разве не  воюют сейчас те самые люди, которых мы с такой
готовностью обещали спасти, если  они начнут войну? Разве он  не враг? Разве
не владеет нашим достоянием? Разве не варвар?..
     И  эта  речь  сделала  то,  что афиняне  снова откликнулись  на  мольбу
олинфян.  Афины снарядили еще восемнадцать  кораблей,  послали под  командой
военачальника  Харидема четыре тысячи  наемников  и  сто  пятьдесят афинских
всадников.
     Войска афинян помогли приостановить победное шествие Филиппа.
     Все резче  и холоднее становились ветры. Ночью замерзала вода. Олинфяне
еще надеялись, что зима напугает македонян.
     Но  македоняне  не  отступали.  Жаркие костры  горели по ночам,  и  чем
холоднее становилось, чем  сильнее  поливали  землю осенние дожди, тем  выше
было пламя этих зловещих, рыжих, с черным дымом костров. И снова сражения. И
снова защитники  Олинфа разбиты.  И снова  упорно и  неотступно продвигается
македонянин  к  Олинфу,  покоряя лежащие на пути  города. Вот  уже  взял  он
большой город Торону. Вот уже захватил Мелиберну - порт Олинфа.
     И в третий раз за эту осень выступил Демосфен на  Пниксе против Филиппа
- это была  его Третья  Олинфская речь,  полная страсти,  ненависти  и почти
отчаяния,  полная упреков  афинянам  за их бездействие. Но  Харидем  слал им
хвастливые  донесения,  и  афиняне  решили,  что  победа  над  Филиппом  уже
обеспечена.
     Зима проходила в боях, в трудных переходах, в нелегкой осаде городов, в
победах,  в  темной радости грабежей, в  дыму  разоренных жилищ, в  ликующих
кликах победителей, в проклятиях побежденных...
     Олинф  доставался трудно. Филипп свирепел.  Он тяжело заболел,  чуть не
умер;  враги  уже  торжествовали, радуясь  его смерти.  Но  могучий организм
выдержал жестокие страдания. Филипп поднялся и снова продолжал поход.
     Зима была суровой. Пронизывающие до костей дожди со снегом, бури, сырые
ветры, несущие тяжкую простуду и  болезни. Но  никто  не жаловался в войсках
Филиппа. А дома, в Македонии, в жару и в непогоду со стадами  в  горах легче
ли? Может, и  легче  - там  не убивают.  Но  ведь  там  и  не  разбогатеешь,
разграбив завоеванный город, и славы не добудешь!
     Уже  много  дорог пройдено, много  взято  городов.  Вот  уже  и  солнце
потеплело, и горы снова оделись нежным туманом зелени.
     Филипп скорым маршем вел свое войско. На похудевшем, осунувшемся лице с
жестким очертанием  рта,  с глубокой морщиной  на лбу отпечаталось выражение
твердой решимости.
     Уже ничто не могло остановить  македонянина, и никто не мог  остановить
его.  По  талой,  кое-где  подсохшей и зазеленевшей  посевами  земле  войска
Филиппа  подошли к Олинфу.  Не дойдя  до города, в сорока стадиях  [Стадий -
184,98 метра.] от него, Филипп раскинул свой лагерь.
     И тут он объявил олинфянам жестокий ультиматум:
     - Либо вам не жить в Олинфе, либо мне не жить в Македонии.
     Афины   с   трудом  и  промедлениями  собрали   наконец   новую  армию.
Военачальник  Харет  вел  семнадцать кораблей,  на которых было  две  тысячи
афинских гоплитов и триста всадников.
     Пока  они  собирались,  прошло  лето и  снова  наступила осень.  Черные
афинские  корабли качались  на зеленых волнах Эгейского моря,  пробираясь  к
Олинфу.  Они изо всех  сил боролись с противным ветром. Осенью в этих местах
дуют пассаты, и плыть на парусах им навстречу очень трудно.
     А когда афинские триеры, измученные морем и ветрами, наконец подошли  к
олинфскому берегу, Олинф лежал в развалинах и в кровавом дыму пожарищ.
     Филипп  без  всякой пощады  расправился  с  Олинфом. Город  разрушил  и
сровнял  с землей.  Уцелевших жителей  - кого отправил в  царские рудники на
каторжные работы, кого  продал  в рабство или погнал  на поселение  в  глубь
Македонии. Лишь немногим удалось бежать и укрыться в эллинских городах.
     Землю  городских кварталов  Олинфа Филипп роздал  знатным  македонянам.
Олинфскую конницу он взял к себе, в свою царскую конницу этеров.
     Остальные города  - десять городов  Халкидского союза - Филипп принял в
состав Македонской державы.
     Это  случилось в 348 году до  нашей  эры,  когда Александру исполнилось
восемь лет. Услышав о новой победе отца,  он, грустный и сумрачный, пришел к
своим товарищам.
     - Клянусь Зевсом, - с досадой сказал он, - отец успеет завоевать все, и
мне вместе с вами не удастся совершить ничего великого!



     Однажды в Македонию прибыли послы персидского царя.
     Вся  Пелла  вышла смотреть  на  них.  Персы важно  сидели  на конях, на
расшитых золотом  попонах,  сверкая  драгоценным оружием,  ослепляя роскошью
длинных одежд - красных, зеленых, синих... Все в этих  людях  было  необычно
для  македонян,  все  удивляло: и бронзово-смуглые  лица, и  красные от хны,
мелко  завитые  бороды, и пугающие  нездешней  чернотой  глаза... В  царском
дворце наступило  смятение. Приехали послы,  а кто  же примет  их? Царя нет,
царь, как почти всегда, в походе...
     -  Но  разве  меня тоже  нет дома?  - высокомерно  спросил Александр  и
объявил: - Послов приму я.
     Послы  вымылись  с  дороги,  отдохнули.  И  когда  они  были  готовы  к
разговору, Александр,  одетый в свое самое богатое платье, принял их со всем
достоинством царского сына.
     Немолодые    люди,    придворные   и    советники   персидского   царя,
переглядывались, пряча улыбку. О чем же будет говорить с ними этот маленький
царский сын? Конечно, будет какой-нибудь детский лепет. Ну что ж. В ожидании
настоящего разговора с Филиппом можно послушать и детскую болтовню.
     Александр сидел в отцовском кресле, ноги его  не доставали до полу.  Но
он был спокоен и по-царски приветлив - белокурый, светлоглазый, весь розовый
от скрытого  волнения. Большие, громоздко наряженные смуглые люди, с улыбкой
в таинственных черных глазах, молча ждали, что он им скажет.
     - Я хочу все знать  о вашей стране, -  сказал Александр,  чуть наморщив
округлые светлые брови. - Велика ли ваша страна?
     Послы переглянулись. Что ж, мальчик задает серьезный  вопрос, - значит,
и отвечать надо серьезно.
     -  Наша страна  очень велика,  -  ответил  краснобородый  старый  перс,
возглавлявший  посольство. - Наше царство простирается от Египта  до Тавра и
от Средиземного  моря  до океана,  омывающего всю землю. Под  могущественной
рукой нашего великого царя много стран и народов, не сосчитать городов. Даже
эллинские  города,  которые  стоят на азиатском берегу -  Милет, Эфесе и все
другие эллинские колонии, - платят нашему великому царю дань.
     - А хороши ли дороги  в  вашей стране? Если ваше царство такое большое,
то и дороги  должны  быть длинные? Есть ли у вас такие длинные дороги, чтобы
проехать по всей стране?
     -  У нас есть  хорошая дорога - торговая  дорога через Лидию  до  самой
Индии. По ней купцы возят товары.
     - А какой ваш главный город, где живет ваш царь?
     - У нашего великого царя  три столицы. Летом он живет в  Экбатанах. Там
кругом  горы, прохладно. Потом он переезжает в Персеполь - этот город двести
лет тому назад основал наш великий царь Кир.  Потом наш великий царь уезжает
в Вавилон -  там он живет  подолгу. Город очень богатый,  веселый, красивый.
Когда-то наш великий царь Кир покорил его и отнял у вавилонян.
     - А как, по каким  дорогам проехать в  столицу вашего царя  в Экбатаны?
Можно на конях? Или надо на верблюдах? Я слышал, что у вас есть верблюды.
     -  Если царь македонский  пожелает приехать  в гости  к нашему великому
царю,  то он может проехать на коне. Дорога  эта  прямая и  широкая. Повсюду
вдоль  дороги - царские стоянки,  прекрасные маленькие дворцы, где есть  все
для  отдыха: и бассейны, и  спальни, и  залы  для  пира. Дорога  проходит по
населенной стране и совершенно безопасна.
     - А ваш царь - каков он на войне? Очень смелый?
     - Разве несмелые цари могли бы завладеть такой огромной державой?
     -  А войско у  вас большое? А как вы сражаетесь? У вас тоже  фаланги? И
баллисты есть? И тараны?
     Персы несколько смутились. Маленький  сын царя македонского  завел их в
тупик. Сами не понимая как, они оказались чуть ли не в положении  доносчиков
о своем собственном государстве.
     Старый  перс  ответил  на  это  неопределенно  и  уклончиво.  Речь  его
замедлилась, он тщательно подбирал слова, и не понять было - то ли правду он
говорит, то ли нет. Речи льстивые, а смысл?.. Они, персы, очень уважают царя
македонского. Но когда-то и цари македонские служили персидским царям. Можно
бы многое рассказать Александру о том,  как  служил персидскому царю Ксерксу
македонский  царь Александр, его предок, как проходили персидские  войска по
Македонии, все  опустошая  на своем  пути: города, деревни, запасы  хлеба  и
воды, которой даже  в реках им часто не хватало - реки выпивали досуха. Но -
осторожнее. Тут  сидит  перед  ними  не такой  ребенок,  перед которым можно
высказываться не стесняясь. Его отец царь Филипп становится крупной фигурой,
и  с ним приходится  считаться. А маленький  Александр уже и теперь  казался
персу опасным,
     - Филипп, без сомненья, заслуженно прославленный полководец, - говорили
послы между собой, когда Александр оставил их, - но сын его, если уж с  этих
лет  задает такие  вопросы,  словно заранее прикидывает, как  завоевать наше
царство, - что же из него будет, когда он вырастет и станет царем?
     Александр пришел  к матери чем-то смущенный. Олимпиада, сияющая, гордая
сыном, встретила его горячим объятием.
     - Мой Александр! Мой будущий царь!
     Александр, все так же хмурясь, высвободился из ее рук.
     - Ты знаешь, что мне сказал перс?
     - Он обидел тебя?
     - Нет. Но  он сказал, что  когда-то  царь  македонский Александр служил
персам. Разве это правда?
     -  Это и  правда  и неправда,  - задумчиво ответила Олимпиада, -  персы
заставили подчиниться. Их было здесь столько, что не сосчитать. Как же могла
Македония противостоять им? Ведь персы даже Афины разорили и сожгли. Но царь
Александр только делал вид, что служит им, - если нет силы сбросить врага со
своей шеи, приходится хитрить, как часто делает и твой отец. А на самом деле
царь Александр, как  мог,  помогал  эллинам. Я знаю  про  него одну историю,
когда-то твой отец рассказал мне ее.
     Александр  устроился  поудобнее   и,   глядя   прямо  в  глаза  матери,
приготовился слушать.
     -  Это  было в ту ночь,  когда афиняне  собирались сражаться с  персами
около города Платеи. Персами командовал Мардоний, очень храбрый полководец и
очень  жестокий  человек.  Царь Александр был в  его  лагере  как покоренный
союзник. И получилось так, что  Александр со своим войском  пришел заодно  с
персами разорять эллинов. Что было  ему  делать,  как  поступить, если персы
принуждают его сражаться против Афин?
     - Я убил бы Мардония!
     - Его  охраняла большая свита. И какой  смысл? Ты убил  бы  Мардония, а
Ксеркс поставил бы на его  место  другого  военачальника.  Можно было только
погибнуть и ничем не помочь  своим. Александр поступил по-другому. Он узнал,
что Мардоний наутро собирается начать бой. Мардоний хотел  напасть на них на
рассвете. Надо было предупредить афинян, чтобы персы не застали их врасплох.
И вот  ночью,  когда весь лагерь уснул,  Александр потихоньку сел  на коня и
помчался к афинянам.
     - А если бы его увидели?
     -  Поймали бы и  убили. И  убили бы всех македонян. Так  вот, когда  он
прискакал туда, афиняне тоже спали. Но он сказал страже:
     "Александр,   вождь   и   царь   македонский,    желает   говорить    с
военачальниками".
     Стража  по его  царскому  вооружению, по  его одежде  увидела, что  это
действительно  царь, и  побежала будить своих вождей. Вожди  пришли. И когда
они остались одни, Александр сказал:
     "Весть  эту я вверяю вам, граждане  афинские, с просьбой сохранить ее в
тайне, чтобы вы не погубили меня. Я бы  не сообщал ее,  если бы столь сильно
не заботила меня судьба Эллады; ведь сам я издревле эллин по происхождению и
не хотел бы видеть Элладу порабощенной. У Мардония решено с рассветом начать
бой,  потому  что  он страшится,  что  вы  соберетесь еще  в  большем числе.
Готовьтесь  к этому. Если  же Мардоний отложит  битву, то  вы держитесь и не
отступайте, потому что у них  остается припасов лишь на несколько дней. Если
война кончится так, как  вы хотите, вы  должны вспомнить  обо  мне  и о моем
освобождении,  потому  что я ради  эллинов решился на столь опасное  дело. Я
Александр, царь македонский".
     Так он сказал афинянам все это и ускакал обратно. И  занял свой пост  у
персов, будто никуда и не уезжал. Вот как царь Александр "служил" персам!
     - Значит, он служил афинянам?
     - Да. Служил афинянам.
     - А когда началось сражение, против кого он сражался - против персов?
     - Нет. Все-таки против афинян. Александр задумался, наморщив лоб.
     - Тогда чей же он был союзник? Персов или эллинов?
     Олимпиада вздохнула:
     - Когда у тебя маленькая страна и  слабое войско,  приходится служить и
тем и другим. А по-настоящему-то он служил только своей Македонии.
     - Значит, он был двуличным человеком, - сердито  сказал Александр. - Он
был перебежчиком.
     - Можно сказать и так. Но зато он сохранил царство!
     - Но  все-таки  он  воевал и против своих, против эллинов!  Нет, я  так
поступать не буду.



     Эллинские  государства   непрестанно   воевали   между   собой.   Фивы,
возвысившиеся при Эпаминонде, победили  Спарту и  Фокиду. И Спарта  и Фокида
претерпели много несчастий, земли их были разграблены, войска разбиты.
     Но  победившим  их  Фивам  этого  показалось мало.  На  собрании совета
представителей  эллинских  государств  -  амфиктионов  [Амфиктиония  -  союз
эллинских городов, расположенных по соседству с каким-либо святилищем. Целью
союза была охрана святилища,  взаимная  охрана прав союзников  и  устройство
общих празднеств.] Фивы предъявили обвинение Спарте в том, что они  во время
перемирия заняли  фиванскую  крепость Кадмею,  -  это  было  в 382  году.  А
фокидянам - что они во время войны опустошили Беотию, принадлежащую Фивам.
     Решение выносили  победители,  и обвиняемых присудили к такому большому
штрафу, который уплатить они были не в силах.
     Фокидянам  было  присуждено  отдать   за  неуплату  штрафа  свою  землю
Дельфийскому храму:  земли Фокиды и  Дельфийского  святилища  лежали  рядом.
Фокидяне лишились всего - У них не стало родины.
     Тогда  фокидяне  разграбили  храм  Аполлона,   где  хранились  огромные
богатства. На это дельфийское золото они наняли войско и бросились войной на
Фивы, которые довели их до святотатства и отчаяния. На стороне Фив сражались
с фокидянами фессалийцы.
     Эта война, которую назвали священной, затянулась. Фокидян проклинали за
их нечестивый поступок. И в то  же время жалели.  Если бы не Фивы,  фокидяне
никогда не решились бы разграбить  всенародное  святилище. А  жалея, Афины и
Спарта присылали на помощь фокидянам свои отряды.
     Войском фокидян  командовал Филомел, отважный и умелый  военачальник. С
ним было трудно справляться.
     Филипп зорко следил за делами в Элладе.
     -  Дайте  мне с моим  войском сразиться с  Филомелом, -  обратился он к
Фивам. - Я хочу наказать фокидян! И я могу это сделать!
     Но против этого предложения восстали Афины:
     -  Филиппу не столько  нужно  воевать с фокидянами, сколько войти через
Фермопилы  в середину Эллады. А  это опасно.  Такому союзнику,  как  Филипп,
доверять нельзя.
     И  афиняне, подогнав к  побережью  военные корабли,  закрыли от Филиппа
Фермопилы.
     Это было еще в 353 году.
     Теперь наступило иное время. Многое изменилось. Сила Филиппа неимоверно
возросла.
     Война с фокидянами все еще тянулась. Вождь фокидян Филомел погиб в бою.
Они  выбрали  другого  вождя  -  Ономарха,  не  менее  опытного и  не  менее
отважного. И Фивы и Фессалия устали  от этой войны. Совет амфиктионов, чтобы
покончить с фокидянами, теперь уже решил поручить командование  этой  войной
македонскому царю.
     Итак, Филипп  добился своего.  Он  объявил, что не собирается мстить за
фивян. Нет,  он  идет покарать Фокиду за святотатство, за оскорбление  бога.
Нынче уже  никто не  загородил  ему Фермопильского  прохода. Он прошел через
Фермопилы  и  вступил  в Фокиду. Перед  сражением он приказал  воинам надеть
лавровые  венки,  венки  из ветвей  дерева, посвященного оскорбленному  богу
Аполлону. Фокидяне дрогнули, увидев войско, увенчанное лаврами. Им казалось,
что  сам  бог, которого  они  ограбили, выступил против  них.  Они  потеряли
мужество...
     Филипп расправился с Фокидой жестоко. Она  была  стерта с лица земли  и
исключена   из  совета  амфиктионов  -  из   совета  государств,  охраняющих
святилище.  Место фокидян в совете Филипп потребовал себе.  На  совете  были
вынуждены вынести  постановление:  принять  Филиппа  в  число  амфиктионов и
отдать ему голоса фокидян.
     Все  это  устроив,  Филипп  направил в Афины  послов  -  пусть и  Афины
признают это постановление. Когда  Филиппа  вводили  в совет, представителей
Афин  среди  амфиктионов  не  было.  На  этот  раз  даже  Демосфен,  который
по-прежнему ненавидел Филиппа, советовал уступить ему.
     - Не  потому, что это правильно, -  с горестью сказал  он.  - Это  даже
несправедливо,  чтобы македонянин участвовал в эллинском совете. Но я боюсь,
как бы  в  противном случае не  были вынуждены  Афины  вести войну со  всеми
городами сразу. К тому же  Филипп уже прошел через  Фермопилы и теперь может
вторгнуться  в  Аттику. Выгоднее соблюдать мир,  чем  навлечь  на себя такую
опасность.
     Так сказал Демосфен.
     Однако сам он ни за что не хотел примириться с возрастающим могуществом
Филиппа. Он  по-прежнему  выступал против  него  со  своими гневными речами,
которые потом были названы  "филиппиками".  Изо  всех  сил  своего  таланта,
своего редкостного красноречия он защищал от царя Афинскую республику.
     Но  у Филиппа  в  Афинах были и  сторонники.  Была  македонская партия,
которая считала,  что  для  Эллады  гораздо  лучше  было  бы, если  бы такой
сильный,  с  железной  волей  человек,  как  Филипп,  объединил  ее.  Эллада
изнемогает от междоусобных войн,  эллинские  города  непрерывно  воюют между
собой,  отнимая все силы страны. И только одно  можно сделать,  чтобы спасти
Элладу,  -  это признать  Филиппа вождем, объединиться  и  под  его  началом
обратить свое оружие против давнего и грозного врага - против персов.
     Вождем  этой партии был Исократ, знаменитый афинский оратор. Его мечтой
было объединить все эллинские  государства в один союз, а во главе поставить
Афины.
     - Наше афинское государство, - говорил он, - бесспорно признается самым
великим и самым славным в мире!
     Исократ  призывал организовать священный поход против персидского царя,
чтобы отомстить персам за все беды, причиненные Элладе, захватить персидские
земли и поселить там всю афинскую безземельную бедноту.
     Сам Исократ владел большими земельными угодьями. Может быть, его втайне
тревожили мысли, что  вся  эта  афинская  беднота  вдруг  вздумает отнять  у
землевладельцев  их  земли. Так  не  лучше ли  избавиться от этой  голытьбы,
поселив подальше от Афин?..
     Исократ настаивал  на этом  - надо идти войной против  персов.  Но  кто
может возглавить объединенное эллинское войско?
     Филипп македонский. Потому что в Элладе таких полководцев, как он, нет.
А те эллины, которые могли бы взяться за это  дело, или  умерли, или убиты в
бесконечных войнах эллинских государств.
     Выступал за Филиппа  и  оратор  Эсхин,  бывший  актер.  Речь  его  была
пленительна, хотя и не слишком глубока. Демосфен ненавидел Эсхина за то, что
он защищает  Филиппа. Речи Исократа тоже возмущали его. Как можно допустить,
чтобы этот наглец и  обманщик  Филипп  стал  их  военачальником, чтобы  этот
варвар стал вождем их эллинского войска!
     - Наоборот, надо заключить союз с персидским царем, - говорил Демосфен,
-  склонить  к союзу с  Афинами  Фивы  и,  объединившись,  выступить  против
Македонии и разбить Филиппа.
     Был среди  афинских ораторов  еще один пламенный политический деятель -
Эвбул,  очень  богатый  человек.  Он тоже стоял  на  стороне  Филиппа. Когда
Демосфен  призывал  к войне  с Македонией, Эвбул  доказывал,  что воевать  с
Македонией не надо.
     Эвбул ведал  денежной кассой Афин. Он увеличил раздачу  денег  народу -
каждый  афинянин, не  имеющий ни земли, ни заработка, получил от государства
деньги на  жизнь и на  зрелища. Народ был  доволен  законом, который  провел
Эвбул. Богатые  рабовладельцы  довольны  потому, что  деньги  эти брались из
военного бюджета,  а не у них. А  беднота была  довольна  потому, что теперь
получала денег больше.
     И когда Демосфен  в своей  Третьей Олинфской речи  стал доказывать, что
нельзя тратить деньги,  которые нужны для  вооружения,  на  зрелища, его  не
захотели   слушать.   А   чтобы  неповадно   было  выступать  против   этого
постановления,  Эвбул  предложил  специальный  закон:  если  кто-нибудь  еще
выступит против, тому смертная казнь.
     Не согласен был с Демосфеном, когда тот громил в своих речах Филиппа, и
старый оратор Фокион.  Он долго был  военачальником и теперь хорошо понимал,
что Македония гораздо сильнее их и что сражаться с Филиппом не имеет смысла.
     Все  эти  ораторы были  пылкого характера  и часто  в  своих дискуссиях
доходили до яростной брани.
     -   Эсхин   -   бессовестный   и   проклятый   сикофант   [Сикофант   -
профессиональный доносчик  и соглядатай в  Афинах.], -  кричал  Демосфен,  -
крохобор, площадной крикун, жалкий  писарь! Он дрянной и негодный от природы
человек, он виновник гибели  людей, областей, государств! Эсхин -  это лиса,
настоящая  трагическая  обезьяна,  ведущая  жизнь зайца,  проклятый  злобный
человек! -  Демосфен - вероломное создание, - кричал в свою очередь Эсхин, -
рабская  натура, сикофант, болтун, неполнокровный  [Оратор  Эсхин утверждал,
что бабушка Демосфена  - скифянка,  а  значит, Демосфен не  является эллином
чистой крови.] гражданин,  негодный  человек  из  всех  эллинов, бесстыдный,
неблагодарный  обманщик и негодяй!  Так,  пока в Афинах  ораторы  без  конца
выступали,  кто  за Филиппа, кто против,  кричали и бранились, Филипп  в это
время воевал в Иллирии и захватывал все новые земли, новые города.
     Наконец было решено  заключить всеобщий мир. Посланцы  Филиппа  явились
для этого в Афины.
     Посол Филиппа Пифон сказал:
     - Македонский царь намерен оказать  Афинам большие  благодеяния и готов
выслушать афинские предложения.
     Афиняне ответили:
     - Обе  стороны должны  иметь то, что  всегда  принадлежало им по праву.
Остальные эллинские  государства должны быть свободны и автономны. И если на
них нападут, им должна быть оказана помощь.
     Македоняне с этим согласиться не  могли. Если принять такие условия, то
Филиппу придется отказаться от  всего Фракийского и  Македонского побережья,
которое он захватил, и вернуть все завоеванные города.
     Послы Филиппа, ни о чем не договорившись, уехали домой.



     Филипп залечивал рану. Он вернулся из Иллирии с перебитой копьем правой
ключицей. Царь  не  любил болеть, не терпел бездействия. Но он не мог сейчас
держать в руке ни меча, ни сариссы.
     Жизнь  во  дворце  была  такой  же шумной,  как  всегда,  когда  Филипп
возвращался  домой. Сейчас  у  него  было  полно гостей  -  в Пеллу приехали
афинские актеры, музыканты, философы, ученые.
     Филипп был отважен в бою,  безудержен на пиру. Но, прекрасно для своего
времени  образованный, он  любил  музыку, ценил литературу, беседы с учеными
людьми  доставляли  ему наслаждение,  Филипп  вводил  в свою довольно  дикую
страну эллинские обычаи, эллинскую культуру, эллинский язык.
     Македонские  цари   издавна   стремились  привлекать   к  своему  двору
замечательных  людей   Эллады.   В   Македонии   жил   когда-то   Меланипид,
дифирамбический поэт с острова Мелоса, лучший лирик своего времени. Приезжал
сюда и великий врач Гиппократ.
     Царь Архелай, дед Филиппа, широко и  радушно приглашал к себе философов
и  писателей.  Софокл  отклонил  его приглашение.  Сократ  тоже не  поехал в
Македонию. Но трагик Агафон, эпический поэт Хойрил, музыкант и поэт Тимофей,
художник Зевксис  - все они подолгу жили у этого просвещенного и деятельного
царя. Великий Еврипид [Еврипид - древнегреческий драматург.] провел  у  него
свои последние годы жизни и умер в Македонии.
     Филипп с такой же щедростью принимал у себя выдающихся людей.
     Дни проходили весело, пестро, разнообразно.  То разыгрывалась пьеса, то
ученые, друзья Филиппа,  вели увлекательные  беседы на самые различные темы,
то пели певцы под нежный звон кифар...
     В царском мегароне всегда  толпилась молодежь, дети знатных  македонян.
Филиппу это нравилось - путь они учатся, развиваются, воспитывают свой вкус.
На его  вечерах  неизменно присутствовал и Александр со своими  товарищами и
друзьями. И  всегда рядом  с ним  был  его  лучший друг,  красивый  кудрявый
Гефестион.
     Однажды,  вскоре  после полуденной трапезы, во дворец  пришел фессалиец
Филоник.
     Фессалия славилась  своей  конницей.  В  обширных долинах  и  равнинах,
богатых пастбищами,  фессалийцы  выращивали  коней  необыкновенной красоты и
выносливости.  Сами  они, отважные всадники, не расставались с лошадью ни  в
походах, ни в  мирные времена. Оттого и сложилась в древности легенда, что в
долинах Фессалии жили кентавры [Кентавр - получеловек-полулошадь.].
     - Царь, я привел тебе коня, - сказал Филоник.
     - Коня? Но разве у меня нет коней?
     - Таких у тебя нет и не будет.
     Филипп усмехнулся. Окруженный гостями, он вышел во двор.
     Солнце  уже  склонилось  к  западу,  но  лучи  его  были  еще  жарки  и
ослепительны.
     У  Александра,   когда  он  увидел  коня,  забилось   сердце.  Это  был
великолепный вороной конь с огненными глазами и с белой звездой на лбу.
     - Его зовут  Букефал [Букефал  - быкоглавый],  -  сказал  фессалиец.  -
Видишь, какой у него широкий лоб? Как у быка. Хвалить не буду, он в похвалах
не нуждается.
     Конь  в  похвалах не  нуждался. Он  танцевал,  ему не  хватало терпения
стоять на месте. Мускулы играли под его блестящей шерстью.
     - Сколько же ты хочешь за своего Букефала? - спросил Филипп.
     - Тринадцать талантов.
     - Тринадцать талантов за одного коня?
     - Да, за одного коня. Но такой и есть только один.
     - Посмотрим, каков он в беге.
     Испытывать  коня  отправились  в  поле,  на  широкую  зеленую  равнину,
охваченную солнцем.
     Молодой конник из  свиты  царя подошел к  Букефалу, схватил  за  узду и
вывел на равнину. Но, когда  он хотел сесть на него, Букефал с диким ржанием
встал на дыбы и отпрянул в сторону. Этер кричал на  коня, стараясь усмирить,
затягивал узду. Но от этого  конь впадал в ярость  и каждый  раз, как только
конник намеревался вскочить на него, взвивался на дыбы.
     Подошел другой этер,  более опытный, более  суровый. Но сколько  он  ни
боролся с Букефалом, конь и ему не покорился.
     Филипп  начинал хмуриться. Если  бы  не  рана,  он  бы  сам  попробовал
укротить коня. А этеры выходили к Букефалу  один за  другим и  возвращались,
ничего не добившись.
     Филипп рассердился.
     - Веди  отсюда своего коня,  - сказал  он фессалийцу,  -  он  же совсем
дикий!
     Тут Александр не выдержал:
     -  Какого  коня  теряют  эти  люди только  потому, что  по  собственной
трусости и неловкости не могут укротить его!
     Филипп    сверкнул   на   него   взглядом,   но   промолчал.    Молодые
македоняне-этеры были смущены. Попытались еще один-другой сладить с конем. И
не могли.
     - Эх, - с досадой опять сказал Александр, - какого коня лишаетесь вы, и
только потому, что не умеете ездить и трусите!
     Филипп прикрикнул на него:
     - Ты упрекаешь  старших,  как  будто больше  их  смыслишь или лучше  их
умеешь обращаться с конем!
     - С этим, по крайней мере, я справлюсь лучше, чем кто-либо другой!
     - А если не справишься - какое наказание понесешь ты за свою дерзость?
     - Клянусь Зевсом, я заплачу то, что стоит конь!
     Все вокруг засмеялись.
     - Хорошо, - сказал Филипп, - спорим на тринадцать талантов!
     - Спорим!
     Александр  сразу  бросился  к  Букефалу. Крепко  схватив  за  узду,  он
поставил коня против солнца - Александр видел, что конь пугается своей тени,
которая мечется перед ним по траве.
     Потом позволил ему бежать и сам  побежал рядом, не выпуская узды, и все
время  ласково поглаживал коня,  успокаивал его. А когда увидел, что Букефал
успокоился, дышит  глубоко и ровно,  Александр сбросил с себя плащ и прыжком
взлетел  на коня.  Конь рванулся. Александр  сначала слегка  сдерживал  его,
натянув поводья, а когда почувствовал, что конь рвется бежать, дал ему волю,
да еще и  крикнул  на  него, ударив по бокам пятками. Конь, вскинув  голову,
птицей полетел по зеленой равнине.
     У  Филиппа дрогнули  и сомкнулись  брови. Все  кругом  умолкли,  затаив
дыхание, охваченные тревогой и страхом.  Александр уходил из их поля зрения,
исчезая  в знойном мареве долины. Казалось, что он сейчас исчезнет  совсем и
больше не вернется.
     Прошло  несколько  страшных  мгновений.  И  вот  вдали  снова показался
всадник  на  вороном  коне.  Конь бежал красиво,  словно летел на  невидимых
крыльях,  а   мальчишка  сидел  на  нем   как   влитой  -  сияющий,  гордый,
торжествующий.
     Царская свита закричала, приветствуя Александра. А Филипп прослезился.
     Когда Александр соскочил с коня, Филипп обнял его и поцеловал.
     - Ищи,  сын мой, царство  по себе,  - сказал он. - Македония  для  тебя
слишком мала.



     Хоть и мало Филипп  бывал дома, но за  развитием  и воспитанием сына он
зорко следил.
     Чем старше становился Александр, тем серьезней задумывался Филипп: кого
пригласить  к Александру учителем?  Александра  учат музыке, декламации.  Он
много читает. Ему  еще только тринадцать  лет,  а он уже отлично стреляет из
лука, бросает копье, скачет на лошади, как самый опытный конник. А бегает он
так, что никто из товарищей не может его догнать...
     Но все это поверхностно и примитивно по сравнению с тем, что может дать
человеку настоящая эллинская  культура. Сам Филипп  был  хорошо  образован и
хотел, чтобы сын его получил такое же образование и, если можно, еще лучшее.
     Кого пригласить?  Характер  у  его сына  таков,  что не  каждый  с  ним
справится, -  пылкий,  своенравный.  Глядя на его  горделивую  осанку, слыша
зачастую  строптивые его речи,  Филипп  не  раз бормотал  себе в  усы  слова
Софокла:
     "...Кормило нужно тут и твердая узда".
     Как-то  Филиппу  случилось встретиться  с  атарнейским  царем  Гермием,
который был его союзником.
     Между   деловыми   разговорами  Филипп  спросил,  не  знает  ли  Гермий
достойного учителя, которого можно пригласить к Александру.
     -  Знаю! - живо ответил Гермий. - Таким достойным  учителем может  быть
мой друг и родственник Аристотель.
     Аристотель!  Теперь и  Филипп  вспомнил  о нем. Отец Аристотеля Никомах
когда-то жил в Македонии при дворе царя Аминты, отца Филиппа.
     - Аристотель? Так  ведь мы росли  вместе с ним! Да, этот  человек будет
хорошим учителем и воспитателем. Я уже наслышан о нем, о его мудрости, о его
учености!
     Аристотель  в  это  время  жил  в городе Митилене,  на Лесбосе.  Сюда и
прибыли к нему посланцы Филиппа с приглашением в Пеллу.
     Аристотель тогда был очень занят - он наблюдал жизнь морских животных и
писал  о них книгу. Остров, омываемый прозрачно-синей водой  Эгейского моря,
очень подходил ему для его занятий.
     Но  Филиппу он отказать не мог. Потянуло  в знакомые  места,  озаренные
светлыми  воспоминаниями о  днях  юности,  когда  мир казался  загадочным  и
прекрасным. Как-то  выглядит сейчас Филипп? Он  был рослый, красивый и очень
любил военную науку. И недаром  - Филипп стал завоевателем.  Как смеялся он,
бывало,  над  Аристотелем,  вечно  размышлявшим  о  непонятных  вещах  -  об
устройстве  Вселенной.  Куда  уходит  солнце  и  откуда появляется?  На  чем
держатся звезды?
     С  тех пор  прошло немало  лет.  Аристотель  многое  понял, до  многого
додумался. Многое изучил.
     А Филипп  завоевал много  городов,  покорил много  народов.  Ну  что ж,
каждый делает свое дело.
     Аристотель не раздумывая собрался в путь и отправился в Пеллу.
     Александр с затаенным волнением  ждал нового учителя. Когда во дворе по
каменным  плитам  застучали копыта  лошадей, Александр  вышел из мегарона  и
встал под портиком. Ему  хотелось  увидеть Аристотеля прежде, чем тот увидит
его.
     Люди, сопровождавшие Аристотеля,  помогли ученому сойти с коня  - видно
было, что этот нарядно одетый, небольшого роста  человек не очень-то ловок в
обращении с лошадьми.
     Ему было лет сорок. Горбоносое лицо  с очень маленьким ртом. На широком
лбу   с   морщинами  уже   сквозят  залысины,  белокурая   борода  аккуратно
подстрижена...
     Аристотель  отряхнул свой алый,  с черной каймой плащ, поправил золотую
цепь на груди, оглянулся и тут  же  увидел Александра. Александр покраснел и
выступил вперед. Они секунду смотрели друг  на друга. Александру показалось,
что  небольшие темно-голубые  глаза Аристотеля  глядят в  самую глубину  его
души, его мыслей...
     Не успели ученик и учитель  и  слова сказать, как во двор вышел Филипп.
Он встретил  Аристотеля  самой  любезной из  всех своих улыбок, обнял его  и
поцеловал.
     В этот день они долго сидели в мегароне  с кубками вина, вспоминали дни
своей  далекой юности.  Аристотель  переоделся  к  обеду.  Поредевшие  пряди
завитых  волос  он начесал на лоб, чтобы  скрыть залысины. На  руках у  него
сверкали перстни с крупными драгоценными камнями. Аристотель следил за своей
внешностью и любил одеваться пышно.
     -  Как  ты  вспомнил  обо мне? - спросил  Аристотель. - Ученых в Элладе
много.  Например,  великий философ Платон. Я  сам хотел  у  него учиться, но
когда я приехал в Афины, оказалось, что он отправился в Сицилию.
     - А, Платон!  - усмехнулся Филипп. -  Философ,  который утверждает, что
человек -  это  животное  двуногое и бесперое... Я слышал, что Диоген принес
ему ощипанного петуха и сказал: "Вот человек Платона!"
     Оба рассмеялись.
     - Но мне кажется, что он более созвучен твоему этос, Филипп.
     - Моему этос, моему характеру. Почему же?
     - Ты царь.  И  ты поймешь его.  "Смешна огромная толпа, - говорит он, -
которая  думает,  что  она хорошо может  судить  о  том,  что  гармонично  и
ритмично, а что нет".
     - Он прав. Потому Афины и проигрывают битвы, что там управляет толпа.
     - Эллины проигрывают битвы, потому что они разрозненны.  Если бы эллины
составляли  одно  целое  государство,  они могли  бы  властвовать  над  всей
вселенной.
     -  Пока они объединятся  -  а этого никогда не  будет, - вселенную буду
завоевывать я.
     - Да,  я слышал о твоих... так сказать...  блистательных делах. Кстати,
ты разорил Стагиру, родину моих отцов.
     Филипп сделал грустное лицо.
     - Да, -  вздохнул он, -  я разорил Стагиру. И очень сожалею. А что было
делать? Город сопротивлялся. Но то, что я разорил, я же могу и восстановить.
-  И переменил разговор:  - Так ты  спрашиваешь,  почему я пригласил  именно
тебя? Во-первых, потому что слава о  твоей учености уже широко  идет по всей
Элладе. Во-вторых,  твой отец  был другом моего  отца, а ты был моим другом.
В-третьих, мне посоветовал обратиться к тебе Гермий, атарнейский царь.  Ведь
ты одно время жил у него. И кажется, вы с ним в родстве?
     Аристотель опустил глаза, словно разглядывая  святящееся в золотой чаше
вино.
     - Несчастный Гермий погиб. Ты знаешь об этом?
     - Я знаю. Персы увезли его в Сузы. Пытали и потом казнили.
     - За связь с тобой, Филипп.
     - За связь со мною!.. Я  царь в своем  царстве. Он  был  царем  в своем
царстве. Все царства так или иначе общаются между собой!
     - Но его обвинили в том, что он  вместе с тобой составил заговор против
Персии.
     Филипп возмущенно пожал плечами:
     - О чем ты говоришь? Я не знаю ни о каком заговоре!
     Аристотель  внимательно  поглядел на него.  Единственный  глаз Филиппа,
голубой, как небо, светился искренним недоумением.
     Но Аристотель видел, что Филипп откровенно обманывает его.
     -  Ну,  как  твоя склонность к  философии? -  снова переменил  разговор
Филипп. - Большую ли услугу оказала она тебе в жизни?
     -  Может быть, она-то и  оказала  мне самую большую услугу, - задумчиво
ответил Аристотель.  - Эта наука  помогает думать,  размышлять, наблюдать...
Чему же ты хочешь, чтобы я учил твоего сына?
     - Всему, что знаешь сам. А главное - воспитай его настоящим эллином.
     - Но как же  иначе,  Филипп?  Эллины  остаются  эллинами. А  варвары  -
варварами. И забывать этого нельзя.
     - Вот что еще  меня очень сильно интересует, - сказал Филипп, - как  ты
смотришь на устройство государства? Может быть, ты демократ, Аристотель?
     - Я думаю, Филипп,  - осторожно ответил  Аристотель, - что самое лучшее
устройство  государства - это  небольшой полис: то есть государство-город, в
котором первое место принадлежит средним слоям населения - ни очень богатым,
ни очень  бедным.  Ведь хорошее государство  больше всего  стремится к тому,
чтобы все в нем были равны и одинаковы...
     - Значит, ты считаешь монархию противоестественным политическим строем?
     Филипп напряженно ждал ответа.
     -  Я  считаю, что монархия -  это  нормальный строй, - уклончиво сказал
Аристотель,  - ненормальным строем  я считаю  тиранию.  Тирания -  это строй
противоестественный.   Ведь   тиран  должен  все  время  следить  за  своими
подданными - чем они занимаются, о чем говорят...  Ему приходится возбуждать
среди своих подданных взаимную вражду, чтобы эта вражда не обратилась против
него самого. Тиран разоряет своих подданных, чтобы содержать для себя охрану
да и чтобы народ, занятый заботами о повседневном пропитании, не имел досуга
замышлять заговоры против своего правителя.
     - Я  рад, что ты не порицаешь монархию. Чем была Македония до меня? Чем
бы она была, если бы  у нее не было такого  царя,  как я? Сейчас по военному
могуществу кто сравнится с моим государством?
     - Это  так,  Филипп.  Но если  государство  обращает  внимание  лишь на
подготовку своих военных сил, то оно держится, пока ведет войны,  и  гибнет,
лишь достигнет господства:  во  время  мира  такие  государства теряют  свой
закал, подобно стали. Подумай об этом.
     Филипп задумался.
     - Решим так, Аристотель, -  сказал он потом, - обучай моего сына разным
наукам  -  как  царя.  Но  муштруй  его  -  как  простолюдина.  А  управлять
государством я научу его сам.
     В  тот же  вечер  во дворце был большой пир, затянувшийся до  рассвета.
Филипп дал  себе волю.  Он много пил,  громко хохотал над  грубым шутовством
уличных  мимов,  шумно  приветствовал  флейтисток  и танцовщиц,  увеселявших
гостей.
     Чад и дым  очага, звон кифар и свист  флейт,  неслаженные песни, крики,
хохот... И  царь  и его гости самозабвенно веселились. Аристотель в раздумье
смотрел на них, изредка пригубливая чашу.
     Тринадцатилетний  Александр, несмотря  на  требования  Леонида  уйти  в
спальню,  сидел  за  столом,  угрюмо  глядя  на  это  необузданное  веселье.
Аристотель подошел к нему, положил  ему руку на плечо. Александр встал, губы
его дрожали.
     - Тебе нравится это, Александр?
     - Нет.
     - Зачем же ты сидишь здесь?
     - Я хочу понять, почему отец предпочитает их всех - и этих флейтисток -
моей матери?
     - Уйдем,  Александр. На такие вопросы  еще ни один человек не  мог дать
ответа.



     Аристотель  без  труда  доказал  Филиппу,  что  ему и  Александру  надо
куда-нибудь уехать из Пеллы.
     - Шумная жизнь твоего двора будет мешать занятиям.
     Филипп охотно согласился  с ним.  Его и самого смущало присутствие сына
на его пирах.
     Филипп поселил их недалеко от Пеллы, в маленьком городке Миэзе  на реке
Стримоне. Александру казалось, что он вырвался из душного, тесного гнезда на
свежий воздух, на  волю. Вместо шума  угарных отцовских  пиров - серебристый
шум реки,  широкой и  быстрой; вместо городских стен, замыкающих горизонт, -
вершины Кабунских  гор, одетых  лесами.  А если повернуться лицом к  югу, то
перед глазами  высоко  в небе засияет белая глава  Олимпа,  покрытая  вечным
снегом...  Какая  бы  ни  стояла жара,  с  Олимпа  всегда  веет  хрустальной
прохладой. Александр наслаждался этой прохладой, - и у него от рождения была
очень  горячая  кожа.  Говорили,  что   это  свойство  и  делает  его  таким
вспыльчивым.
     В этом мирном уголке  стояла полная тишина. Только ветер шумел в лесах,
да пели птицы,  да  позванивал  где-нибудь в ущелье небольшой водопад.  Тихо
было  и в  самой  Миэзе,  с  ее  маленькими  домами, слепленными  из  глины,
окруженными каменными стенами.  Эти  стены делали улицу слепой и  пустынной;
вся жизнь проходила во дворах - там жили, варили пищу, растили детей.
     Мужчин в селах оставалось немного, Филипп взял в свои  войска всех, кто
в  силах держать оружие.  Остались старики, женщины, дети. Но они не бросили
землю незасеянной. В  долине, особенно по берегам Стримона, на тучных  полях
колосились пшеница  и  усатый ячмень,  наливались сочные плети гороха...  На
склонах гор,  укрытых густой травой  до самой кромки леса,  паслись  стада -
лошади, коровы, овцы, козы... Выше стадам подниматься было опасно - в  лесах
было полно зверья, в горах бродили дикие кабаны, волки, медведи, барсы. Даже
львы водились там. Рассказывают, что они нападали на верблюдов, когда войска
царя Ксеркса проходили по македонским лесам.
     Вместе  с  Александром  в  Миэзу  были   отправлены   и  его  товарищи,
сверстники,  сыновья македонской  знати: Филота,  сын полководца Пармениона,
Неарх - критянин из богатой семьи  мореходов, Гарпал, Эригий, Лаомедонт... И
всегда  рядом  с  ним,  всегда  возле  него,  осторожный,  ненавязчивый,  но
неизменно ласковый и мягкий, был его любимый друг Гефестион.
     Здесь, в Миэзе, хозяином и властелином их стал Аристотель.
     Занимались они в Нимфайоне, святилище нимф, окруженном красивой светлой
рощей. Учитель и ученики гуляли по дорожкам. Учитель читал им лекции, тут же
объяснял  непонятное и отвечал на  вопросы. Иногда, если учитель  утомлялся,
они усаживались на каменные скамьи,  стоявшие под широкими нарядными кронами
старых  лип  или ясеней,  и  продолжали зажатия. Если шел  дождь или слишком
палило солнце, уходили в тень портиков, колонны которых белели среди зелени.
     Александр  жадно слушал лекции Аристотеля. Всеобъемлющие знания учителя
восхищали  его, вызывали большое уважение,  из которого рождалась  сердечная
привязанность.   Его   привлекал   холодноватый,   уравновешенный   характер
Аристотеля. Александр  старался уяснить себе: как  это можно сохранять такое
постоянное  спокойствие?  Ни  своеволие,  ни  упрямство,  ни  бешеный  гнев,
который, словно пожар, охватывал иногда Александра, не могли вывести из себя
его мудрого  учителя. Александру  все нравилось в этом Человеке.  И даже то,
что он любит  пышно одеваться, украшать себя золотыми цепями, носить золотые
перстни  и драгоценные  камни, хотя  другие  ученики,  да и  сам  Александр,
тихонько посмеивались над  этой  слабостью: такой  старый человек,  философ,
ученый, а наряжается, будто женщина!
     Аристотель  преподавал  самые разнообразные предметы: историю  Эллады и
Персии,  физику, географию, естествознание,  астрономию...  Он рассказывал о
происхождении животных, об устройстве земли, об устройстве Вселенной  - все,
что в то время было известно ученым и что открыл  он сам, и  в том виде, как
это им представлялось  и как представлялось ему самому. И  какой бы науки он
ни касался, всегда оказывалось, что тут он знает больше, чем знало в ту пору
человечество. Аристотель  учил  и  риторике  -  это тоже  входило в  систему
образования.  Считалось,  что  человек,  не  владея красноречием,  ничего не
сможет достичь в жизни.
     Вот они идут по  дорожке, устланной резной тенью деревьев  и солнечными
пятнами. Аристотель говорит, юноши слушают. Кто внимательно,  кто рассеянно.
Александр  слушает,  наморщив  брови  и крепко  сжав  губы, запоминает.  Ему
риторика необходима, потому что достигнуть ему нужно очень многого.
     - Значит, первое: подобрать необходимый  материал, -  повторял про себя
Александр, - второе: составить план;  третье  - постараться, чтобы речь была
ясной,  отчетливой,  музыкальной; четвертое -  заучить всю речь  наизусть  и
пятое - разыграть ее с мимикой и жестикуляцией, подобными актерской игре...
     Александр старательно учился этому искусству. Он слышал  и  видел,  как
прекрасно говорит его отец царь Филипп и как многих он убеждает в том, в чем
хочет  убедить.  Великая  сила  красноречие,  удивительная сила,  похожая на
колдовство. Вот,  например,  не  так давно у  Филиппа были  афинские  послы.
Приехали  договариваться  о  мире. Среди  них  был Эсхин, красивой  осанки и
благородного  вида человек, друг Филиппа. И был среди  послов неуемный  враг
Филиппа - Демосфен. Он вошел с нахмуренным лбом и угрюмым взглядом.
     Среди македонских вельмож тогда пронесся опасливый шепот. Вопрос должен
обсуждаться важный: заключать мир так, как хотят афиняне, или так, как хочет
Филипп.  Если  бы  пришли  обычные послы,  пусть даже и  недоброжелательные,
Филипп уговорил бы их. Но как он уговорит Демосфена?
     Филипп  появился  перед  ними роскошно  одетый,  мужественно  красивый,
несмотря  на   черную  повязку,  закрывающую  глаз,  чрезвычайно  веселый  и
любезный.  Он  принял  послов, как  самых  дорогих гостей,  предоставил им и
отдых, и ванну с дороги, и богато накрытый стол.
     А  когда  началась   настоящая  серьезная  беседа,   Филипп   был   так
красноречив, так остроумен и так дружелюбен с Демосфеном, что тот совсем был
сбит с толку. Он смущался, заикался, не знал, что отвечать... И словно забыл
все речи, которые  говорил, собираясь в Пеллу,  словно растерял  все громы и
молнии, пока ехал сюда. А ведь он  для того и включился  в посольство, чтобы
не дать Филиппу одурачить афинян.
     Как подсмеивались потом в  Афинах его враги,  как  язвительно издевался
Эсхин!
     Говорят, что  послы были очарованы Филиппом и,  вернувшись в Афины, без
конца восхищались им: он так образован, он так любезен, он так умен!
     Демосфен угрюмо упрекал:
     -  Вы  только  занимаетесь  сказками  и  не  хотите  видеть  настоящего
положения дел!
     Получается, что Демосфен-то  видел  настоящее  положение дел, но против
красноречия Филиппа оказался бессильным.
     Да,  риторике Александру  надо  учиться. Царям красноречие необходимо -
это искусство тоже помогает управлять государством.
     В  свободное от занятий время Аристотель писал книгу о животных. Нужный
для  книги  материал он собирал всюду. Расспрашивал рыбаков о повадках рыб и
других  морских животных.  Разговаривал с  охотниками, с пастухами. Вместе с
пасечниками наблюдал таинственную жизнь пчел.
     Он  вскрывал  трупы  жертвенных  или  погибших от  болезни овец,  чтобы
увидеть  устройство их  внутренних органов.  Анатомировал глаз  крота, чтобы
понять,  как  он приспособлен  для жизни  этого животного под землей. Тем же
путем  терпеливого  наблюдения  он  определил,  когда  у  куриного  зародыша
начинает биться сердце. Он долго наблюдал сома, оберегающего икру. Ему нужно
было  знать,  как устроен жевательный аппарат  у  ежа и  одинаково  ли  поет
соловей весной и летом...
     - Не следует  ребячески пренебрегать изучением незначительных животных,
- говорил он, - ибо в  каждом произведении природы  найдется нечто достойное
удивления.
     Аристотель открывал перед Александром множество тайн природы, которых в
те времена еще никто не знал.
     - ...Все животные имеют прирожденную способность ощущать перемены тепла
и холода;  и как  люди, которые либо прячутся зимой  в  домах, либо проводят
лето  в более холодных местностях,  а зимуют в  более теплых, так и животные
способны это делать, меняют место... Журавли улетают со скифских  равнин  на
болота, расположенные выше Египта, к истокам Нила... А пеликаны переселяются
и улетают с  реки  Стримона на  Истр  [Истром тогда  называли  Дунай.],  где
производят  потомство... И рыбы  точно  так  же  уплывают из Понта и  плывут
обратно  в  Понт.  Другие  зимой  плывут  к  берегам, ища  тепло, а летом от
берегов, спасаясь от жары...  И всегда более слабые животные первые начинают
переселение  -  так,  макрели  переселяются  раньше, чем  тунцы,  и перепела
раньше,  чем  журавли,  ибо  те  улетают  в  месяце  баэдромии, а  эти  -  в
маймактерии [Баэдромий -  с  22 августа по 22 сентября. Маймактерий  -  с 22
октября по 22 ноября.].



     Как  устроена  Вселенная? Где  кончается  ойкумена -  обитаемая  земля?
Велика ли она со всеми своими странами и народами?
     На  эти  вопросы Александру нужен был  немедленный  и очень  конкретный
ответ.  Если  царь  Филипп  завоюет  все  близлежащие  страны, что останется
завоевывать ему, Александру?
     Еще  в шестом  веке до нашей эры философы, жившие в Ионии, на азиатском
берегу, стали задумываться над  вопросами:  из чего  состоят небесные тела -
Солнце, Луна, планеты? Старались  понять,  какую  форму  имеет  Земля. И как
устроена Вселенная.
     Они уже допускали,  что  объяснить  устройство  Вселенной  можно и  без
участия  богов.  Еще  тогда  они Вселенную назвали  "космос",  что  значит -
порядок.
     Раньше ученые считали, что Земля - это плоский диск, немного вогнутый и
наклоненный  к югу из-за пышной растительности жарких  стран.  Но теперь и в
этом начали сомневаться...
     -  Великий ученый был  Фалес из  Милета, - рассказывал Аристотель своим
ученикам, гуляя по  тенистой дорожке. Внимательное молчание  окружало его. И
только поскрипывание по песку изящных сандалий Аристотеля  вторило его речи.
- Раньше считали,  что Земля прикреплена к небу.  Но Фалес сказал, что Земля
плавает на воде, подобно куску дерева.
     - Это правда? Это так и есть?
     Большие глаза Александра требовали точного ответа.
     -  Нет, это не  так. Земля - шар и висит  в пространстве свободно,  без
всякой опоры.
     - Значит, Фалес ошибался? Тогда почему же он великий?
     - Он  принимал  на веру то, что утверждали ученые до него. Но он открыл
великую тайну, что  океан  -  это  прародитель  всех  вещей.  И  его  ученик
Анаксимандр  подтвердил это.  Он сказал, что животные  возникли  во влаге  и
затем вышли на  сушу. И что даже человек ведет  свое  происхождение от  этих
рыбоподобных  существ. И о том, что Земля свободно  висит в пространстве,  -
тоже  догадка Анаксимандра, и  догадка  гениальная,  она открыла  дальнейшую
дорогу науке.
     - А почему ты думаешь, учитель, что Земля - шар? Она же плоская!
     - Даже большие ученые,  Александр,  долго  считали,  что Земля плоская.
Анаксимен,  например, считал, что Земля такая же плоская, как тонкая широкая
плита. И что Солнце проходит не под Землей, а вокруг нее. А почему Солнце не
видно ночью? Да потому, что оно скрывается за горами.
     - А разве это не так?
     -  Величайший ученый Анаксагор, из города Клазомены, думал, что Земля -
это  вогнутый диск.  Анаксагора  изгнали из  Афин  за  то,  что он не считал
небесные  светила  божествами.  Он  говорил,  что  Солнце  -  это  громадный
раскаленный  кусок железа. Он говорил также, что Луна -  это другая Земля, с
горами, с  равнинами и даже с обитателями,  и что она свой  свет получает от
Солнца. Анаксагора предали остракизму  [Остракизм - изгнание на определенный
срок.].
     Аристотель,   опустив  голову,   задумался.  Ученики   вокруг  негромко
переговаривались,   спорили.  А  иные  молчали,  стараясь  усвоить  то,  что
рассказал Аристотель. Но Александр хотел добиться своего:
     - А все-таки почему же ты, учитель, думаешь, что Земля круглая?
     - То, что  Земля  круглая, первым понял  Пифагор.  - Аристотель отвечал
охотно,  его  радовала настойчивая  любознательность Александра.  - Пифагор,
тоже  иониец,  -  эта  страна  богата  мудрецами,   -  Пифагор  считал,  что
совершенные фигуры - это  шар и круг. "Значит,  - говорил он, - Земля должна
представлять собой шар и  двигаться  по  кругу". А еще он говорил, что Земля
движется вокруг  центрального  огня, потому что  центр  - наиболее достойное
положение,  а  огонь  наиболее  достоин занимать  это место.  И  поэтому  он
утверждал, что Земля обходит этот огонь с запада на  восток в течение суток,
а Солнце обходит его в течение года.
     - А где он, этот огонь? Почему мы его не видим?
     -  Пифагор  говорил,  что  наша  сторона земного  шара всегда  от  него
отвращена. А я говорю - мы его не видим, потому что его нет.
     - А почему же ты, учитель, все-таки знаешь, что Земля - шар?
     Аристотель одобрительно кивнул головой.
     - Ты  умеешь добиваться  своего, Александр. Так  вот, я видел  затмение
Луны.  А тень,  которую Земля  отбрасывала  на Луну, была круглая. Пока все.
Идите в палестру, друзья.
     -  Нет,  нет! - поспешно остановил его Александр. - Ты, учитель, еще не
рассказал, где кончается ойкумена!
     - В другой раз.
     - Но я хочу знать, велика ли Земля и много ли на ней царств?
     Аристотель привел  его  в  портик, где стояли  скамьи  и  стол  на трех
ножках. На столе лежали бронзовый шар и бронзовая дощечка. Над столом висела
на  стене белая доска  для  чертежей.  Аристотель  взял со  стола  бронзовую
дощечку,  на  которой была выгравирована  карта Земли  - суша, реки и океан,
окружающий ойкумену.
     -  Видишь,  Александр?  Когда-то  такую  карту  сделал   ученый-географ
Гекатей. Вот  Земля  -  ойкумена.  Вот  Эллада. Вот Македония. Море.  А  это
огромное   пространство  Земли  -   Персия.  Персию  такой  огромной  сделал
персидский  царь Кир. Он покорил множество  царств, объединил их. Я тебе уже
рассказывал о царе Кире.
     - Да, я все знаю про царя Кира, учитель.  Значит, это и есть  Персия, -
повторил Александр. - Она очень большая. А что за Персией?
     - Тут - Индия.
     - А за Индией?
     - За Индией, как видишь, - ничего. Океан. А в этой стороне - Египет. Но
говорят, что в Индии, так  же как и в Египте, водятся слоны, - очевидно, эти
земли где-то соприкасаются друг с другом. Но эта карта Гекатея несовершенна.
     Александр долго разглядывал бронзовую дощечку. Потом положил ее на стол
со вздохом облегчения.
     -  Земля не так велика, и  царств  не так много.  Я завоюю их все. И на
всей земле будет только одно царство - мое, царя Македонского.
     Аристотель с любопытством поглядел на него. Александр стоял  перед  ним
сильный,  крепкий,  с  решительным  лицом,  с глазами  светлыми,  зоркими  и
непреклонными...
     - Может быть, может быть... - задумчиво сказал Аристотель. - Победа над
персами с  тем войском, которое  создал царь Филипп,  вполне  возможна. Но я
полагаю, что это не приведет ни к чему хорошему.
     Александр промолчал. На этот счет у него было свое собственное  мнение,
которого никто не мог поколебать.



     Здесь, в зеленой тишине Нимфайона, Александр повторял за своим учителем
гремящие строфы Гомера:

     Пой, богиня, про гнев Ахиллеса,
     Пелеева сына,
     Гнев проклятый, страданий без счета
     принесший ахейцам,
     Много сильных душ героев
     пославший к Аиду,
     Их же самих на съеденье отдавший
     добычею жадным
     Птицам окрестным и псам.
     Это делалось волею Зевса.

     Аристотель сам переписал "Илиаду" для Александра.
     Александр  был ошеломлен огромным миром,  который  раскрылся перед ним.
Боги, люди, отважные герои, битвы, переплетение чувств,  страстей, счастья и
страданий... И снова битвы.
     С  дрожью сердца он встретил здесь обожаемого героя Ахиллеса, о котором
пела мать над его колыбелью, о котором рассказывала, когда Александр подрос.
Но разве могла женщина в гинекее рассказать о  нем  так, как поведал великий
Гомер!
     Аристотель и  сам страстно  любил поэмы Гомера.  Преподавание поэзии он
начал вот с этих его величавых строф:

     Пой, богиня, про гнев Ахиллеса,
     Пелеева сына...

     Александр  слушал стихи,  как музыку. И не просто как музыку, он слушал
их как откровение воину, вождю:

     ...Ахейцы поспешно надели доспехи.
     Тут не увидел бы ты Агамемнона,
     сына Атрея,
     Дремлющим, или трусливым,
     иль кинуться в бой не хотящим.

     О том, как Агамемнон, оставив "яро хранящих коней" и колесницу,

     ...Сам же пешком обходил
     построения ратей ахейских.
     Тех быстроконных данайцев,
     которые в бой торопились,
     Их ободрял он словами
     и с речью такой обращался:
     - Воины Аргоса, дайте простор
     вашей удали буйной!
     Зевс, наш отец,
     никогда вероломным защитой не будет.
     Тех, кто священные клятвы
     предательски первый нарушил, -
     Будут их нежное тело
     расклевывать коршуны в поле,
     Их же цветущих супруг
     молодых и детей малолетних
     В плен увезем мы в судах,
     как возьмем крепкостенную Трою.

     Александр  жадно  читал и перечитывал описание боев, заучивал  то,  что
особенно поражало воображение и  перекликалось с  его  тайными замыслами. Он
забывал  обо всем, сидя над  "Илиадой", - и где  он, и с кем он. Александр в
ахейском войске сражался против Трои.

     ...Вот уже в месте едином
     сошлися враждебные рати,
     Сшиблися разом и щитные кожи,
     и копья, и силы
     Меднодоспешных мужей.
     Ударялись щиты друг о друга
     Выпуклобляшные. Всюду стоял
     несмолкающий грохот.
     Вместе смешалося все -
     похвальбы и предсмертные стоны
     Тех, что губили и гибли.
     И кровью земля заструилась.

     Аристотелю с трудом приходилось отрывать Александра от "Илиады".
     Аристотель читал  лекцию по физике,  а  у  Александра звенели  в голове
"медью гремящие" строки... Силой воли он  заставил себя прислушаться,  о чем
говорит учитель.
     А учитель говорил интересные вещи.
     -  ...Природа  постепенно  переходит  от   предметов  неодушевленных  к
животным, -  говорил  он,  -  и,  таким  образом,  вследствие  непрерывности
остается скрытой граница между ними. Так за  родом  неодушевленных предметов
прежде  всего  следует  род  растений...  Переход  от  растений  к  животным
непрерывен... Ведь относительно  некоторых существ,  живущих  в  море, можно
усомниться, животные это или растения. Непрерывность, постепенность перехода
из одного рода в другой - таковы черты живого мира.
     Александр  задумывался.  Ему  казалось,  что перед глазами раздвигаются
завесы.  Так  вот  как  устроен мир...  И среди этого  мира, полного еще  не
познанных тайн, - человек. Кто он? Что он?
     И на это у Аристотеля был ответ.
     -  Человек  - общественное животное, - говорил он, - в большей степени,
чем пчелы и всякого рода стадные животные.
     Один из учеников, хитроумный Неарх, однажды задал такой вопрос:
     - Говорят, что больше всего надо любить своего друга. Но каждый человек
самый лучший друг самому себе. Значит, надо больше всего любить себя? А тех,
кто делает так, бранят, называют себялюбцами. Как же поступать?
     Аристотель ответил на это охотно и с удовольствием. Он любил размышлять
о поведении человека в жизни и любил говорить об этом со своими учениками.
     - Есть люди, которые всю жизнь стремятся захватить для себя  как  можно
больше  всяких  благ  - почета,  денег,  наслаждений.  Таких  людей называют
себялюбцами, и  справедливо называют. Но можно ли приравнять к ним того, кто
отвергнет деньги и почести, охотно  отдаст  имущество и  лучше проживет один
год,  совершив великое, прекрасное деяние,  чем  многие годы  бесцельно.  От
власти и почестей он откажется ради других. Но прекрасное оставит себе!
     Александр  внимательно слушал  это  поучение.  И снова  не согласился с
учителем.
     - Они охотно отдают имущество... - повторил он, обращаясь к Гефестиону,
когда они вдвоем  направлялись  в  палестру.  - Я тоже  могу  отдать друзьям
все... Но власть? Власть нужна мне самому. Кто же из вас лучше воспользуется
властью, нежели я?
     - Эти слова учителя  относятся ко всем нам, - успокоил его Гефестион, -
но не к тебе, Александр. Ты - сын царя. А царь без власти - уже не царь.
     -  Помнишь,  Гефестион, как  учитель однажды сказал: цель человеческого
бытия - познания. А как же завоевания, подвиги, слава?
     - То, что он  сказал, так это для философов.  А для  царей другая мера.
Ведь он и другое сказал: "Не одно и то же прилично богам и людям".
     - Да, помню. Иногда мне  кажется, что он готовит из меня философа, а не
царя  и  полководца.  Но он  же сам дал мне в руки самое лучшее  руководство
воевать и побеждать - "Илиаду".

     ...В город вбежали троянцы,
     подобно испуганным ланям,
     Пот осушили, и пили,
     и жажду свою утоляли,
     Вдоль по стене прислонившись к зубцам.
     Приближались ахейцы, -
     Двигались прямо к стене,
     щиты наклонив над плечами...

     Я вижу себя среди них, Гефестион.  Мы так же пойдем осаждать города. Мы
завоюем весь  мир.  Ты  же видел  чертеж  на медной  доске? Ойкумена не  так
велика.



     Аристотель преподавал также  историю Эллады; о войнах рассказывал он, о
героях, о том, как персы грабили и  жгли Афины, о том, как защищались эллины
и как они прогнали персов...
     -  Учитель,  расскажи  нам  о  таком  героическом  подвиге,  - попросил
Александр, - который остался прославленным навеки!
     - Хорошо, - согласился  Аристотель, - я расскажу вам о многих подвигах,
совершенных  эллинскими  героями, -  о  битве  при  Саламине,  о  битве  при
Марафоне... Но сначала расскажу о подвиге Леонида, царя спартанского.
     Фермопилы,  как  вам известно, -  узкий  проход  между горами  и морем,
ведущий  в  середину  Эллады.  Когда  персы  на  своих  кораблях  подошли  к
Фермопилам, эллины, которые собрались защищать проход, испугались и ушли.
     А Леонид, царь спартанский, решил остаться на месте и загородить персам
проход.  Он послал гонцов в  разные  города за помощью, потому  что войска у
него  было мало. Но в  это время начался Олимпийский праздник, праздник всей
Эллады, и города по этой причине не прислали войск.
     Между тем царь персидский Ксеркс направил в Фермопилы соглядатая.
     - Посмотри, что там делают эллины и большое ли у них войско.
     Персидский всадник тихонько подъехал к лагерю Леонида, стоял и смотрел.
Вернулся он удивленный.
     - Царь,  воинов  там немного.  И  ведут  себя  беззаботно.  Одни заняты
гимнастическими упражнениями. Другие расчесывают себе волосы.
     Ксеркс засмеялся:
     - Так они готовятся умирать?
     Он позвал к себе спартанца Демарата, который был изгнан из Спарты и жил
при дворе персидского царя.
     - Объясни мне их поведение.
     - Царь,  - сказал  Демарат, -  уж  и  прежде ты слышал от меня об  этом
народе. Ты смеялся надо  мною, когда я  говорил то, что предвидел. Люди  эти
пришли  сражаться  с  нами  и  готовятся к  бою.  Таков у них  обычай: когда
предстоит  рисковать  жизнью,  они  украшают  себе  голову.  Да  будет  тебе
известно: если ты покоришь этих спартанцев и тех, что находятся в Спарте, то
не останется ни одного народа, который решился бы выступить против тебя.
     Ксеркс  пренебрежительно  отвернулся. Как могут эти  люди, если их  так
мало, сразиться с ним?
     Персидский царь четыре дня ждал,  давая время эллинам убежать. На пятый
день Ксеркс узнал, что они по-прежнему в Фермопилах.
     - Ну,  если они вследствие своей наглости и безрассудства  все еще ждут
сражения, пусть идут мидяне, захватят их живыми и приведут ко мне!
     Но  спартанцы встретили мидян боем. Сражение длилось с утра до вечерней
зари.  Мидяне подступали и  снова  отходили,  много теряя  убитыми.  Наконец
отступили совсем.
     Тогда  Ксеркс послал к Фермопилам  отряд "бессмертных" ["Бессмертные" -
отряд отборного войска, где  убитые тотчас  заменялись другими воинами,  так
что  число отряда  не уменьшалось.]  под  командой Гидарнеса.  "Бессмертные"
пошли  в  бой чуть ли не с улыбкой, - что  значит для них эта горсть  людей,
засевших у скал.
     Но оказалось, что и "бессмертные" ничего не могут сделать. Они не могли
двинуть на эллинов всю массу войска,  теснина  не давала им  развернуться. К
тому же  копья у персов  были короче,  чем  у эллинов. А спартанцы сражаться
умели лучше, чем персы, хотя бы даже и "бессмертные".
     Ксеркс  сидел на  холме,  на  заранее  поставленном  для него троне,  и
наблюдал битву.
     В страхе, в изумлении он не раз вскакивал с трона, словно желая  помочь
своим.
     В боях прошло два дня. На третий день персы снова начали сражение.
     - Их немного, - сказал Ксеркс, - они измучены и изранены. У них  больше
не хватит сил сопротивляться.
     Он не  знал, что эллины разделились на отряды. Отряды  эти сражались по
очереди и  по очереди  отдыхали.  А еще  один отряд послали на  гору,  чтобы
охранять тропинку, по которой может подкрасться враг.
     Ксеркс гневался, но что делать - не знал. И тут,  как нередко бывало, к
нему на помощь явилось предательство. К царю пришел малиец Эфиальт.
     -  Если  ты дашь мне хорошую  награду, я  помогу тебе, - сказал он, - я
проведу твое войско к Фермопилам по тропинке  через гору.  И тебе  больше не
придется сражаться с эллинами, ты возьмешь их с тыла.
     Ксеркс наградил Эфиальта. И в сумерки, когда начинают светиться звезды,
а люди зажигают огни, Эфиальт  повел персов по тайной тропе. Эту тропу знали
только малийцы, которые жили в этих местах.
     Там в  горном  ущелье течет река  Асоп.  От Асопа и  начинается  лесная
тропа.  Она поднимается  на гору, идет  по краю горы и сбегает к локридскому
городу Альпене - первому городу со стороны Малии.
     Персы  в темноте  переправились через Асоп. Они поднимались на гору всю
ночь. Справа от них были темные, заросшие лесом  вершины Этейские, а с левой
стороны - Трахинские  высоты. Шли  молча, стараясь не  загреметь оружием, не
звякнуть копьем...
     На горах лежала густая тьма, даже звезды не проглядывали сквозь высокие
лесные кроны.
     На рассвете персы вышли на вершину горы.
     В этом месте как раз стоял спартанский отряд, стороживший тропу.
     Персы шли молча. Но под ногами у них шумела прошлогодняя листва, и этот
широкий шум услышали  эллины. Они  сразу схватились за оружие. И в это время
персы появились перед ними.
     Гидарнес, начальник  персидского отряда, в изумлении остановился. Он не
ожидал встретить здесь войско  и построил свой отряд к бою. С  визгом и воем
полетели стрелы - эллины побежали на самую вершину горы.
     Но Гидарнес  не  стал  преследовать их. Он поспешно  повел  свое войско
вниз, туда, где укрепился отряд спартанского царя.
     Спартанцы  уже знали все. Еще ночью  явились к ним  вестовые и сказали,
что персы обходят гору. На рассвете прибежали воины с горных вершин, которые
посланы были туда Леонидом.
     А  накануне жрец и  гадатель  Мегистия, после того как  принес жертву и
рассмотрел ее, сказал эллинам:
     - На заре нам предстоит смерть.
     Стали совещаться. Что делать? Одни  говорили, что надо покинуть лагерь,
все равно их смерть будет бесполезна. Другие возражали - они пришли защищать
родину, значит, будут ее защищать.
     Тогда Леонид сказал:
     - Те, кто хочет уйти, пусть уходят. Но сам я не уйду, потому что считаю
это постыдным. И если умру здесь за свое отечество,  то на мою долю  выпадет
громкая слава, а слава Спарты приумножится.
     Еще в те  дни, когда персы только что подошли к берегам Эллады, пифия в
Дельфах предсказала судьбу Леонида:

     У вас, обитатели Спарты обширной,
     будет разрушен
     Город большой ваш и славный мужами
     Персиды. Или - не будет.
     Но тогда стогны твои, Лакедемон,
     оплакивать станут
     Царя вашего смерть, из рода Геракла...

     "Это моя судьба, - думал Леонид, -  я тот царь из рода Геракла. Я умру,
но сохранится Спарта".
     Взошло солнце.  Царь  Ксеркс,  по  персидскому обычаю,  совершил солнцу
жертвенное возлияние. И сам повел войско.
     Леонид  отошел от узкой  полосы берега, поставил  отряд в более широком
месте.  Тут  и произошло сражение.  Персы гибли бессчетно.  А  позади стояли
начальники и бичами гнали их в бой.
     Спартанцы дрались  со  всей отвагой, со всем мужеством,  на  какое были
способны. У них сломались копья - они схватились за мечи. У кого не стало  и
мечей - дрались врукопашную.
     Но враги окружили  их со  всех  сторон и похоронили  под  черной  тучей
железных  стрел. В  этой  битве  погиб Леонид,  царь  спартанский, и все его
триста воинов легли вместе с ним.
     У входа  в Фермопилы есть холм. Сюда отступили спартанцы, когда варвары
неожиданно явились к ним с Эфиальтом. Здесь был их последний бой. Теперь там
стоит каменный лев в честь доблестного воина Леонида, царя спартанского.

     На  улице  шумел  дождь  и  летели  хлопья   снега,   когда  Аристотель
рассказывал у  очага  эти длинные истории  о войнах, о бедствиях народных, о
подвигах героев Эллады... Он умолк и, задумавшись, загляделся на огонь.
     - А что же этот проклятый Эфиальт? -  спросил  Александр  с пылающим от
волнения лицом. - Неужели он остался жить после этого?
     - Жить! Какая может быть  жизнь у предателя!.. -  сказал Аристотель.  -
Сначала  он бежал  в Фессалию, скрываясь от  эллинов. Была объявлена цена за
его голову. А потом его убил трахинянин Афенад. Правда, он убил Эфиальта  за
другое подлое дело. Но все равно Спарта наградила Афенада.



     Расцветали весны, полыхали летние  дни под ливнем солнца; в прохладе  и
тишине рощи Нимфайона задумчиво  проходили нарядные месяцы осени, отягченные
плодами; шумели зимние дожди, и горные ветры завывали над крышей...
     Александр привязался к Аристотелю; он любил его не меньше, чем отца.
     - Отцу я обязан тем, что живу, -  говорил он, - а Аристотелю - тем, что
живу  достойно.  Аристотель  открыл перед ним огромный  мир знаний,  мыслей,
красоты.  Жизнь Александра  наполнилась  самыми разнообразными  интересами и
увлечениями.  Он стал внимателен ко  всему окружающему -  к природе, к живым
существам... Иногда по ночам ему казалось, что он слышит музыку проходящих в
торжественном  шествии планет, -  Аристотель сказал,  что  Платон слышал эту
музыку...
     Александр научился распознавать лечебные травы и умел  применять их при
болезнях.  Без  медицинских  познаний  человек в  то время не мог  считаться
по-настоящему образованным.
     Аристотель  приучил  его  к  чтению  книг,  открыл ему высокую  красоту
трагедий великих писателей - Еврипида, Софокла, Эсхила...
     Благодаря ему  Александр  понял величие эллинских мудрецов, значение их
гениальных  домыслов,  положивших   начало  всем  наукам  мира.   Аристотель
познакомил  его  с  учением  многих великих  философов-атомистов:  Левкиппа,
Демокрита, который развил учение Левкиппа об атомах...
     Александр не раз задумывался над строками Демокрита, стараясь понять их
до конца.
     "...Миров бесчисленное  множество, они возникают  и  гибнут;  ничего не
возникает  из ничего,  и ничто не переходит в ничто. И  атомы бесчисленны по
разнообразию величин  и по множеству, носятся же они по Вселенной, кружась в
вихре, и  таким образом  рождается все сложное: огонь,  земля, воздух, вода.
Дело в том, что последние суть соединения некоторых атомов..."
     "...Атомы носятся,  подобные  пылинкам, которые бывают  видны в  полосе
света.  Материи  противополагается  пустота.  Всякое  тело  существует, пока
остаются соединенными составляющие его атомы. С распадением их тело умирает.
     Душа,  являющаяся  двигателем, имеет  материальную сущность  и  умирает
вместе с телом..."
     А как же Аид, как же подземное царство мертвых, где бродят их тени?..
     "...Боги  только измышление самих людей,  а если они даже и существуют,
то не оказывают никакого влияния на жизнь мира".
     Значит,  там,  на  Олимпе, никого  нет?  А разве  не  боги  отвечают  в
святилищах на  вопросы? И разве не потому бушует море, что ударяет трезубцем
по  воде Посейдон? И разве  дрожит  земля и блещут молнии  не потому, что  у
Зевса от гнева дыбом встают его иссиня-черные волосы? И разве не вмешивались
боги в войну ахеян с троянцами?..
     Высказывание о душе и о боге поразило Александра. Поверил он, что богов
нет и что душа умирает вместе с телом, или не поверил? Но если и поверил, то
никогда никому не сказал об этом.
     А сколько счастья доставила ему "Илиада"! И это счастье ему тоже открыл
Аристотель.
     Теперь,  став  старше  - ему  исполнилось  шестнадцать  - и  постигнув,
скольким он обязан Аристотелю, Александр уже не подсмеивался потихоньку, как
раньше, вместе с мальчишками,  над его  тонким голосом, над щегольством, над
его  золотыми  цепями  и  обычаем  каждый день  умываться  теплым  оливковым
маслом... Но  другой  его привычке - очень мало отдавать времени сну, потому
что жизнь  человека  и так  коротка, а  успеть надо много, - Александр и сам
старался следовать. Аристотель,  ложась в постель, брал в руку медный шар. А
возле кровати ставил медное блюдо.
     И когда засыпал слишком  крепко,  рука его во сне разжималась, и медный
шар падал в  медное блюдо. Аристотель от звона сразу  просыпался. И  считал,
что сна для  него достаточно.  Александр пробовал делать так же. Но это было
ему трудно.
     Так в занятиях, в  играх, в тренировках на палестре прошло три года. На
четвертом году жизни в Миэзе отец вызвал Александра в Пеллу.
     Филипп  без  конца  воевал  - где  удачно,  где  неудачно.  Неудачи  не
останавливали его, не  охлаждали его  яростного стремления захватывать чужие
земли и осаждать города.
     Собираясь  захватить  большой  город  Византий,  стоявший  на азиатском
берегу Пропонтиды [Пропонтида - Мраморное море.], Филипп сказал Александру:
     -  Ты видишь, как я тружусь для  нашей отчизны. Все города южной Фракии
уже принадлежат Македонии. Но нам необходимо  взять Византий  и Перинф.  Они
стоят в  проливах, а  проливы - это  торговые  пути, как ты сам понимаешь...
Города  эти  сильны,  мне  придется  провести  там  немало времени.  А здесь
управлять Македонией останешься ты.
     Александр выпрямился, приподняв голову.
     - Ты останешься здесь не один. Антипатр поможет тебе.
     - Я могу и один.
     -  Не  сомневаюсь.  Но  советы  опытных  людей  тебе  не  помешают,  не
пренебрегай  ими.  У нас  много врагов.  Покоренные  племена могут восстать.
Внутри Македонии тоже немало сикофантов - и персидских и афинских.
     - Я справлюсь с ними.
     - И  опять - не сомневаюсь.  Только  не отвергай советов друзей -  я их
тоже не отвергаю. Особенно советов Антипатра  - он не  предаст и не обманет.
Правителем будешь ты,  тебе я доверяю нашу государственную печать, пользуйся
ею разумно.
     Филипп уехал. И Александр больше уже не вернулся в Миэзу.
     Филипп  расплатился  с Аристотелем за обучение  сына щедрой платой.  Он
восстановил разрушенную  им Стагиру -  родной город Аристотеля, освободил из
плена всех жителей Стагиры и вернул их домой.
     Филиппу приходилось  трудно. Чтобы  подступиться  к Византию и Перинфу,
надо  войти с  флотом в Пропонтиду. Но это Афинская  область;  по договору с
Афинами  Филипп не должен сюда  вторгаться, и афинские поселенцы - коринфяне
не пропустят его.
     Но Филиппу нужно пройти в Пропонтиду. Й чтобы не было помехи, он прежде
всего напал на Коринф. Коринфяне  ничего не могли сделать, задержать Филиппа
у них не  было сил.  Подчинив Коринф, Филипп провел свои длинные  корабли  в
Пропонтиду. И осадил Перинф.
     Филипп осадил Перинф,  но взять его  не смог. Византий прислал  Перинфу
помощь. Филипп  упорно продолжал  осаждать Перинф,  и  победа  его  была уже
близка, город изнемогал...
     Но  на помощь городу подоспели  наемники  персидских  сатрапов из Малой
Азии.  Они привезли в  Перинф  оружие  и  припасы.  Наемники с боем прорвали
македонскую блокаду и вошли в город.
     Филипп не отходил. Его  тараны гулко били по стенам, били неустанно, не
переставая,  и  этот грохот разносился по городу, как  удары смерти, которая
стучится в Перинф.
     Стены  наконец были пробиты,  и македонские  войска ворвались в  город.
Перинф  защищался  отчаянно. На  улицах  были  сделаны заграждения;  стрелы,
дротики, камни летели из каждого дома,  с  крыш, с  гребня  городских  стен.
Бились на каждой улице, заливая кровью родные пороги...
     И отбились. Филипп оставил Перинф.
     Филипп оставил Перинф.  И тут же,  еле  переведя  дыхание,  бросился на
Византий. Он надеялся застать его врасплох.
     Но Византий запер перед ним ворота.
     Филипп осадил город. Изо дня в  день, из ночи в ночь македонские войска
таранили  Византий, домогаясь сдачи.  Но  город  не  сдавался, ему  помогали
афиняне и жители эллинских островов - хиосцы, родосцы, косцы...
     А в Афинах по-прежнему, только еще более гневно, гремели против Филиппа
обличительные речи оратора Демосфена:
     - ...Он  видел, что  мы более всех людей пользуемся хлебом привозным, и
потому, желая  овладеть подвозом  хлеба,  стал требовать,  чтобы  византийцы
приняли  участие  в  войне против нас.  Но  те  отказались.  И  он,  устроив
заграждения перед городом и подведя осадные сооружения, начал осаду!
     Стены Византия  были крепки,  тараны никак не могли сокрушить их. Очень
сильно  заботила Филиппа  и  казна, которая  истощалась столь долгой осадой.
Подступала  прямая нужда в  деньгах: Филипп  видел, что скоро ему не  на что
будет содержать войско.
     И тогда он пошел на крайность. Он захватил в море сто семьдесят круглых
купеческих  кораблей  и распродал  их груз.  Так он  запасся средствами  для
дальнейшей  войны.  -  Разбойник! Морской  разбойник!  Филиппа  не  очень-то
расстраивала брань, которой осыпал его Демосфен.  Царь лишь посмеялся бы над
его криками, если бы Афины не послушались  Демосфена и не ввязались бы в его
войну с Византием.
     Но Афины ввязались  в  эту  войну,  они  начали помогать  Византию, они
мешают Филиппу!
     И Филипп отправил в  Афины гневное письмо. Давно прошло то время, когда
он так боялся их вражды и так искал их дружбы.
     "Филипп совету и народу афинскому привет! Хотя уже много раз я присылал
к  вам послов, чтобы  обеим  сторонам  соблюдать присягу  и договоры,  вы не
придавали этому  никакого значения. Вот поэтому я  почел  нужным направить к
вам письмо о тех делах, в которых вижу нарушение своих прав".
     Филипп перечислил все обиды, причиненные ему Афинами, он привел длинный
ряд  тяжелых  обвинений  в  ненависти,  несправедливости,  предательстве.  И
закончил письмо так:
     "...Я  с полным  правом буду обороняться  против вас  и,  взяв  богов в
свидетели, разрешу наш спор с вами".
     В Афинах негодовали:
     -  Вот  как! Это,  значит, не  он ворвался  в  нашу  область  и нарушил
договор?! Это, значит, не он, а мы нападаем, а он только обороняется?!
     Афиняне  в  ответ  на  это письмо  объявили  Филиппу войну.  И  в гневе
повалили плиту, на которой был написан договор о мире с македонским царем.
     И  война  с  Афинами,  прерванная было Филократовым миром,  когда  было
принято решение о том, что "каждый должен владеть тем, что он имеет в данное
время", загорелась снова.
     Осада Византия затянулась.
     Филипп  осаду  не  снял.  Но,  чтобы  не  держать  все  свое  войско  в
бездействии  около  Византия,  отобрал самых  сильных  и  храбрых  воинов  и
отправился с ними на завоевание соседних городов...
     Александр в это время стоял во  главе македонского царства и тех войск,
которые были оставлены ему для защиты Македонии.



     Александр,  приняв  государственную  печать,  сразу  почувствовал  себя
взрослым. В его голосе появился повелительный тон, его распоряжениям никто в
доме не смел прекословить.
     За  три года жизни в Миэзе Александру  редко приходилось встречаться  с
матерью. Теперь же, встретившись, он с печалью заметил,  что мать постарела,
стала  как-то   меньше  ростом,  хотя  держалась  по-прежнему  царственно  и
надменно. Но вся  ее надменность пропала, когда она  увидела сына. Олимпиада
поспешила  ему  навстречу,  протянула  к  нему  руки,  в  черных  глазах  ее
заблестели звезды.
     - Сын мой, Александр! О, сын мой, Александр!
     Александр  готов был стать  перед ней  на колени, утешить, хотя она  не
жаловалась,  сказать  ей, как нежно  он  к  ней привязан, хотя  она этого не
требовала. Олимпиада все это  увидела  в его  глазах,  в его  улыбке.  Она с
восторгом  глядела  на  своего сына - такой  он сильный, такой красивый, так
уверенно держится!
     Олимпиада расспрашивала  Александра о его  жизни в  Миэзе.  Она  хотела
знать  обо всем:  и как он жил, и с кем дружил из товарищей, и чему учил  их
Аристотель, и как учил... Она хотела знать все подробности, все горести, все
радости и даже мысли своего сына.
     Александр охотно отвечал на ее вопросы. Об Аристотеле он  рассказывал с
обожанием и восхищением.
     Олимпиада,  слушая,  как он  говорит  о своем учителе,  прослезилась  -
выдержка изменила ей.
     - Мы поставим памятник этому великому человеку! - сказала она.
     Александр  удивился,  увидев  ее  слезы.  Раньше Олимпиада  никогда  не
позволяла себе этого.  Он  заметил, что на  лице у нее  появились  морщинки.
Видно,  много пришлось  ей хмуриться и  мало  смеяться. Он  взял  ее руку  и
поцеловал. И оба они - мать и сын - поняли, что у них нет никого дороже друг
друга...
     -  Вернется  царь, и мы  обязательно  поставим  памятник Аристотелю,  -
повторила она. - Может быть, в Дельфах. Или в Олимпии.
     В этих словах звучало удовлетворение. Вот они, македонские  цари, могут
нынче ставить памятники в святилищах Эллады. Филипп уже достаточно всемогущ.
     -   Правда,  сейчас  опять  неладно   с  Афинами,  -   продолжала  она,
нахмурившись,  -  все  портит  этот  негодный  человек  Демосфен. Но  Филипп
справится с ним рано или поздно.
     - Я сам справлюсь с ним, если отец не успеет, - сказал Александр.
     И мать, посмотрев на  него, поняла, что так  и будет.  Александр -  сын
своего отца! Македонским царям и  в мысли не приходило задуматься о том, что
Демосфен, враждуя с ними, отстаивает свободу своей родины.
     Вскоре в  Македонии  стало известно, что дела у  Филиппа не ладятся. Об
этом стало известно и в Фессалии, и во Фракии. Прошло не так  много времени,
и Александру сообщили, что фракийское  племя  медов  отпало от  Македонии  и
больше не хочет признавать ее власти. У медов есть своя земля,  свои города,
и они не хотят терпеть македонского произвола!
     Александр, помня наказ отца, обратился к Антипатру.
     -  Я  хочу  немедленно  пойти и наказать медов, - сказал  он. -  Собери
войско.
     Антипатр  согласился. Это будет правильно. Он не думал, что полководец,
которому  пошел  всего  лишь  семнадцатый  год,  сможет  выиграть  сражение.
Антипатр  и   сам  шел  вместе  с  Александром  -  ему  хватало  и   военных
способностей, и  военного  опыта.  А в том, что медов надо наказать  и снова
подчинить  Македонии,  он  не  сомневался.  Ведь  не   Александру,  но  ему,
Антипатру,  будет  стыдно  перед Филиппом,  что не  сумел без  него  навести
порядок в покоренной стране.
     И Александр в свои шестнадцать лет впервые надел боевые доспехи.
     Олимпиада не спала всю ночь. В ее видениях бродил  по комнате маленький
светлокудрый мальчик. Она брала его на руки, прижимала к груди.
     "Почему он такой горячий? Не болен ли?"
     И спокойный голос Ланики:
     "Он всегда горячий. Просто горячая у него кровь".
     А теперь Александр уже  надевает свой гривастый шлем. И  не на праздник
идет  - на  битву. Она позвала  бы Антипатра, попросила бы оградить сына  от
опасности.
     Но ведь сын оскорбится!
     Так она маялась до утра.  Вставала,  ходила по комнате, ложилась снова.
Тяжесть недобрых предчувствий угнетала сердце. Что будет? Что будет, если...
Нет, даже мысли такой нельзя вынести!
     Но когда наступил час прощания, Олимпиада стояла перед сыном спокойная.
     - Жду тебя с победой.
     - Приду с победой.
     Она заглянула сыну в глаза и спросила, понизив голос:
     - А не боишься ли ты, Александр? Не страшно ли тебе?
     Александр искренне удивился:
     - Не страшно ли? А что такое страх?
     Александру  подчинялись   все   военачальники   его   войска.  Антипатр
посоветовал им, щадя самолюбие  юного  полководца, тихонько  поправлять  его
ошибки, если он  будет  ошибаться, но делать  это  осторожно.  Все знали его
упрямство, знала его вспыльчивый нрав. Они шли в поход вслед за Александром,
который  сидел на своем большом  сильном коне, на своем Букефале, и украдкой
посмеивались:
     - Умудренный в боях воин ведет нас!
     Однако вслух подшучивать опасались.
     Войско  вступило во  Фракию. Вечер застал их в  широкой долине,  отлого
спускающейся с гор. Густые лиловые сумерки медленно сползали  вниз, заслоняя
дорогу;  потемнели  и  окрестные  горы.  Только  вершина  могучей  горы  Гем
светилась в побледневшем небе.
     Антипатр  посоветовал  Александру  созвать  военачальников перед  боем,
выслушать, что они скажут.
     - Так  всегда  делает  твой  отец, Александр! Александр  велел  созвать
военачальников.
     - Сегодня войско отдохнет с  дороги, - сказал  он.  -  Дайте  поужинать
воинам. Накормите коней. А на рассвете мы возьмем город медов.
     Военачальники повиновались.  Каждый,  идя к своему  отряду,  думал, что
совещания как будто и не получилось... Да его как будто и не понадобилось...
Повиновался и  Антипатр. Он и сам не дал бы  более разумного  и более ясного
приказа.
     Антипатр проснулся в тот час, когда начали  меркнуть звезды и  на самых
высоких вершинах гор забрезжил отсвет наступающего дня.
     -  Пора! -  сказал  он.  И,  надев боевое  снаряжение,  вышел из шатра,
намереваясь разбудить Александра.
     В этот  момент грянули трубы  - сигнал к  подъему.  Александр проснулся
раньше.
     Юный  полководец  был  неудержим. Ему  казалось,  что  войско  движется
слишком медленно. Он досадовал, что из-за этой медлительности им  не удастся
захватить медов врасплох, занять их город с ходу, как ему хотелось.
     А войско шло скорым шагом. Ни тяжелой поклажи, ни обоза не было у них -
Филипп приучил своих воинов обходиться без обозов.
     Меды,  которые знали,  что Филипп далеко и  сражается из последних сил,
осаждая Византий,  и что он  терпит там тяжелые  неудачи, спокойно встретили
утро наступающего голубого дня.
     Внезапно ворвавшиеся  в  город македонские отряды,  сверкающие щитами и
копьями,   гремящие  копытами   коней,  ошеломили   их.   Меды   попробовали
сопротивляться,  но  малочисленное,  слабое,  плохо  вооруженное  племя было
смято, войско его разбито, жилища разграблены.
     Оставшиеся в живых меды пришли к Александру. Он, разгоряченный битвой и
победой, принял их, сверкая глазами, полными гнева. Не дослушав  их просьб о
милости к побежденным, Александр приказал изгнать их всех из города, а город
отдать переселенцам из Македонии.
     Отец однажды сделал так  же:  захваченный  город заселил македонянами и
назвал его Фи-липпополем. Александр  последовал его примеру; завоевал город,
заселил македонянами и назвал его Александрополем.
     Возвращаясь в Пеллу, ни воины, ни военачальники уже не  подшучивали над
юностью  полководца.  Его быстрый ум,  его способность  мгновенно  принимать
решение, его  горячность в битве многих удивила и заставила задуматься. Чего
ждать  от  Филиппа,  они  знали:  походов,  побед,  поражений,  новых побед,
обогащающих победителей имуществом побежденных.
     А что будет, когда власть  в Македонии возьмет в руки этот безудержно и
безрассудно отважный юноша и станет их царем? Не ринется  ли он, как бешеный
конь, увлекая их страну не только к победам, но и к гибели?



     А у  Филиппа дела  по-прежнему не ладились. Вся зима  прошла около стен
Византия.  Уже  солнце  повернуло  на  весну,  засверкало  бирюзой  море,  а
Филиппово войско  по-прежнему  беспомощно стояло у неприступных византийских
стен.  А как  они  били  таранами эти  стены! Сколько раз  пытались  сделать
подкоп.  Леон,  который стоял  во  главе византийской обороны,  мужественно,
неуклонно отбивал их.
     Филипп почернел  от гнева,  от  напрасных усилий, от тяжелых забот. Ему
нужен был  Византий. Ему нужно было отторгнуть этот большой приморский город
от  Афинского  союза.  Ему  необходимо  было  завладеть им.  Ему  надо  было
поставить в Византии свое войско, а в гавани Византия - свой флот.
     Но  Византий  не  сдавался,  он  стойко  защищал  свою  независимость и
свободу. И у Филиппа уже не хватало сил, чтобы покорить его.
     Теперь  мысли македонского царя  все чаще  обращались к  северу,  к той
стране,  что лежит между болотистой  Меотидой  [Меотида -  Азовское море.] и
большой  рекой  Борисфеном [Борисфен  -  Днепр.] и  которую  называют  Малой
Скифией.
     Девяностолетний  скифский  царь  Атей  славится  как  предприимчивый  и
отважный воин,  войска  у него много. Филиппу уже приходилось сталкиваться с
ним. Еще в 342 году Филипп вступил во Фракию и осадил  город Эдесс. Тотчас и
Атей двинулся  туда  же  со  своей бесчисленной  армией и  помешал ему взять
город. Филиппу пришлось тогда отвести свое  войско и даже отпустить пленных.
Кроме того, он вынужден был еще и заключить договор с Эдессом о ненападении.
     Старик  Атей  очень силен.  Хотя армия его  не в  железо одета, шлемы и
панцири у них из сыромятной бычьей кожи, и мечи не такие тяжелые, и копья не
такие длинные, а  победить  их  трудно.  Очень воинственны. Очень выносливы.
Видно, такими выносливыми  сделала  этих  людей  их  страна,  где  зимой так
морозно, что медные сосуды для воды лопаются, а вода в них замерзает. И реки
там замерзают. Говорят, что они рыбу изо льда вырубают гангамой,  а рыба там
попадается почти такого же  роста, как дельфин. Хорошая рыба, скифы называют
ее осетром...
     Странный народ скифы. Живут в  кибитках под войлочным шатром, скитаются
по  равнине  со  своими стадами. Но силы  у них  много. Вот уже  и во Фракию
вошли,  заняли земли  до самого Гема.  Фракийские племена уступили им,  - но
попробуй  не уступить!  Впрочем,  пусть  живут.  Там  земли бесплодны,  одни
болота.
     Филипп  давно понял, что  Атей пристально следит за ним. Так и смотрит,
как бы  царь македонский не тронул его скифских земель. Филипп их не тронет.
Он еще тогда под Эдессом понял, что с Атеем нужно установить самые дружеские
отношения - силой тут ничего не поделаешь.
     Атей принял  его  дружбу. Верил он Филиппу? Едва ли. Филипп чувствовал,
что этот мудрый старик видит все его мысли. Однако, когда его недавно начали
теснить  истрийцы -  союз племен,  живших на  Истре, которые  воспротивились
нашествию скифов, - Атей направил к Филиппу послов.
     - Если  ты поможешь мне теперь, я  оставлю  тебе в наследство  скифское
царство, ты будешь в Скифии после меня царем!
     Филипп  немедленно  отправил  к  Атею часть  своего войска. Теперь  его
македоняне там, помогают скифу сломить истрийцев. А  когда Атей победит их и
усмирит, не поможет ли он Филиппу, в конце концов, одолеть Византий?
     Конечно, поможет. Он  ведь обещал прислать  войско. И денег  обещал.  А
деньги  нужны,  эта  проклятая  осада совсем истощила  македонскую  казну...
Только  почему же так долго нет оттуда вестей? Почему Атей не шлет гонцов ни
с благодарностью за помощь, ни с известием о победе?
     Вести явились  неожиданно. Филипп не  верил своим глазам, когда увидел,
что к его стану приближаются посланные в Скифию македонские отряды.
     Военачальник  этих   отрядов   предстал  перед  Филиппом   сердитый   и
расстроенный.
     - Атей отослал нас  обратно, - сказал он, - говорит, что скифы сильны и
храбры и ни в чьей помощи не нуждаются.
     Филипп потемнел от гнева.
     - Да ведь он  же сам просил у меня помощи! Да еще обещал меня  оставить
наследником своего царства! Почему ты не напомнил ему об этом?
     - Как же не напомнил? Конечно, напомнил. Иначе зачем бы мы пришли?
     - Что же там произошло?
     -  У истрийцев  умер их  царь. И они ушли, не  стали сражаться с Атеем.
Война кончилась - на что же скифу мы? Вот и отослал прочь.
     - Повтори, что он велел передать мне.
     -  Он велел  передать тебе, царь, что помощи твоей не просил. И что  он
никому не  поручал говорить о  том, что  оставит тебе царство. И сказал, что
они не нуждаются в македонской защите, так как скифы превосходят македонян в
храбрости. И  что  в  наследниках он  тоже не  нуждается,  так  как  его сын
здравствует!
     Филипп в бешенстве послал проклятье Атею.
     - И меня, Филиппа македонского, обвиняют  в вероломстве?! Ах, проклятый
старик, мы  еще встретимся с тобою... Они  хоть заплатили вам что-нибудь  за
то, что вы пришли туда?
     Военачальник покачал головой:
     - Ничего.
     - Ну-ну! Вот это честно!
     Филипп велел тотчас снарядить послов к Атею.
     -  Скажите, что  я требую возместить хотя бы  часть  расходов  на осаду
Византия - он же обещал мне и  денег, и войска, а  ничего не дал! Он  должен
выполнить  это требование  немедленно, тем более что он не только не уплатил
за службу моим воинам, но даже и расходов на них  не возместил!..  С ответом
возвращайтесь как можно скорей! - приказал он.
     Послы  помчались. И вернулись так  скоро, как могли донести  их быстрые
кони. Но что за издевательский ответ привезли они!
     Скифский царь  просит извинить его. Но климат в Скифии тяжелый, а почва
бесплодная.  Такая почва не приносит богатства, но еле-еле  дает пропитание.
Нет  у него сокровищ,  чтобы  он  мог удовлетворить столь великого царя, как
Филипп, а прислать небольшую подачку он считает еще более непристойным,  чем
вовсе отказать. Вообще - пусть будет это известно македонскому царю - скифов
ценят за  доблесть, а не за богатство. Получив этот  ответ, Филипп ничего не
сказал. Но решение принял в ту же минуту: "Хватит. Время разговоров с тобой,
старик, прошло. Терпеть твою наглость я больше не в силах".
     Однако эти  мысли  он пока оставил при  себе. Филипп  знал,  как  легко
переносятся   из  лагеря  в  лагерь  военные   тайны.  Внешне   спокойный  и
приветливый,  он будто  и не заметил,  как издевается над ним старый скиф. И
снова отправил послов к Атею.
     "Атею, царю скифскому, от Филиппа привет! Во время осады Византия я дал
обет  воздвигнуть  статую Гераклу. И теперь иду,  чтобы поставить ее в устье
Истра. Так прошу  тебя - не мешай мне  пройти спокойно,  как другу, по твоей
земле и почтить бога!"
     Послы уехали.
     Филипп приказал снять осаду Византия. И. тут  же стал готовить войско в
поход.  Пускай  Атей  встречает  его  "как друга" со статуей Геракла! И,  не
дожидаясь возвращения послов, двинул свои фаланги.
     Послы  встретились в пути. Они везли  ему ответ царя  Атея. Если Филипп
хочет выполнить  свой  обет, то пусть  пришлет  статую  к  нему, к  Атею. Он
обещает не только поставить статую, но и сохранить ее невредимой.
     - Однако я не  потерплю, - заявил Атей, - чтобы войско Филиппа вступило
в пределы моего царства! Если  же Филипп поставит статую против воли скифов,
то, как только он уйдет, я низвергну статую, а медь, из  которой она отлита,
превращу в наконечники для стрел.
     Ничто - ни просьбы, ни лукавство, ни лесть - не действовало на скифа.
     - Он не потерпит меня на своей  земле, вы слышите? - усмехнулся Филипп,
и усмешка его была зловещей. - Клянусь Зевсом, он не потерпит!
     Македонское  войско тяжелым, уверенным шагом, под которым гудела земля,
двинулось на Скифию.
     На  юго-западной  границе  Скифии, вдалеке  от городов,  два  войска  -
скифское и македонское - схватились в яростной битве. Филипп, расстроенный и
рассерженный  предыдущими  неудачами,  свирепо дрался в первых рядах. Сквозь
сверкающий хаос мечей  и копий он неотступно пробивался к Атею. Филипп устал
улыбаться ему и притворяться  другом, ему надоело опасаться его  могущества,
надоело  терпеть  поражения,  терпеть  препятствия,  встающие  на  пути  его
замыслов. Он своей рукой убьет Атея!
     - Может быть, ты все-таки потерпишь меня на своей земле? - повторял  он
сквозь зубы. - Может быть, все-таки потерпишь?
     Скифское  войско  было  огромно.  Но  оно  не  устояло  перед  железной
сомкнутой фалангой Филиппа. Филипп уже видел белую бороду богатыря Атея, уже
видел блеск его тяжелого меча, который разбрасывал молнии направо  и налево.
Филипп понукал коня, толкал  его в самую гущу битвы, в самую страшную  сечу,
пробиваясь к Атею.
     И  вот  уже  редеет скифское войско. Груды тел лежат  кругом. Последние
воины еще защищают  своего  старого  царя,  а  македоняне  уже  окружили  их
несокрушимой стеной.
     Филипп прорвался к Атею.
     На мгновение взгляды их встретились. Глаза старика  были полны  горя  и
ненависти.  Он замахнулся  мечом, рванувшись к Филиппу. Но Филипп двинул  на
него коня и одним метким ударом сариссы убил скифа.
     Битва кончилась.
     Македонское войско бросилось грабить  убитых скифов. А потом, похоронив
своих погибших воинов, отправилось разорять несчастную Скифию.
     Тревога  пошла по городам приморья. Скифы  разгромлены, теперь никто не
защитит их от Филиппа!  Стало опасно и  в  Истрии, и в  Томах, и в  Калитии.
Македоняне пойдут домой из Скифии по их побережью - и что будет тогда? Может
быть, завтра же их поля погибнут и города задымятся в развалинах...
     Но  македоняне,  отягченные  огромной  добычей,  не  пошли  по  городам
побережья. Они возвращались домой по внутренним областям.
     Атей говорил правду - ни золота,  ни серебра не было в  его царстве. Но
македоняне  гнали двадцать тысяч  пленных женщин и детей. Их можно продать в
рабство и получить  золото и серебро. А  можно заселить  ими дикие местности
Македонии и заставить работать.
     Кроме  того,  они  взяли  двадцать тысяч  самых  лучших кобылиц,  чтобы
развести породу выносливых скифских коней. А овец и коз  никто не считал. Их
гнали стадами.
     "Ну  что  ж,  -  думал Филипп,  возвращаясь домой,  -  не удалось взять
Византий - а Византий я рано или поздно возьму, - так взял Скифию. Атея нет.
Он, клянусь Зевсом,  все-таки  дозволил вступить на  его  землю! А если  нет
Атея, кто помешает мне держать в руках всю Фракию?"
     Филипп  прикидывал, сколько барыша у него останется после этой  победы.
Размышлял о  том,  куда  ему  направить пленных, как  распределить скот, что
отдать войску, что отдать военачальникам и этерам, что взять себе.
     Филипп хмурился, вспоминая неудачи в проливах. Но тут же и утешался:
     "Теперь прежде  всего надо захватить  Понтийское побережье.  Возьму все
эти города - Эдесс и Калитию, а далее... Посмотрим тогда, как сможет  Боспор
помочь Афинам и Византию. А помощь им понадобится!"



     Филипп был спокоен. Огромная добыча  поправит дела Македонии. Скоро они
прибудут домой,  граница его  царства  уже недалека, уже видна белая  голова
Олимпа...
     А там -  отдых,  хороший  пир.  И  новые сборы.  Проливы,  проливы  ему
необходимы. Не  победил сегодня. Но это еще не значит, что и завтра не будет
победы.
     Вот уже и широкий  Истр  шумит в долине.  Переправлялись долго, тяжело,
войско было  слишком отягчено  добычей.  Шум воды,  ржание  лошадей, громкий
непрерывный поток  козьих  и  овечьих голосов, плач и  крик скифских детей и
женщин, испугавшихся реки...
     Филипп, окруженный этерами,  терпеливо ждал, пока  все  захваченное  им
богатство будет переправлено через реку.
     - Не я  виноват,  что они плачут, - сказал он одному из своих этеров, -
старый скиф не хотел моей дружбы. И чего они так кричат?
     Рыжий полководец  Аттал, зять Пармениона, грузно  сидевший на  огромном
коне, чуть заметно усмехнулся: "Хм... Дружбы!"
     - Да, - проворчал он.  -  Атей не  знал,  что такое македонское войско.
Теперь узнал. А  кричат - так  они же  варвары. Эллины умирают молча.  Пусть
кричат.
     Переправились  благополучно.   Войско  вступило  в  страну   трибаллов,
племени,  обитавшего  в  долинах Истра.  Осталось только  миновать  их  -  и
македоняне вступят на родную землю.
     Вдруг передовые отряды остановились. Остановилось и все войско.
     Примчались конники, ехавшие впереди.
     - Царь,  трибаллы  стоят  вооруженные. Они отказываются  пропустить нас
через свою землю!
     Филипп немедленно выехал вперед и развернул войско в боевой порядок.
     Трибаллы  стояли стеной, приготовившись к битве. Это  было дикое племя,
сильное и всегда готовое к войне.
     - Не пропустим через свои  владенья, - сказал их  вождь Филиппу, - если
не отдашь нам половину твоей добычи.
     Филипп возмутился. Только что  погиб от  его  руки могучий скиф Атей. А
тут какие-то варвары - трибаллы осмелились стать у него на дороге!
     Филипп ответил пренебрежительно и резко. Из  рядов  трибаллов  полетели
оскорбления  и  ругань. Македоняне в  долгу  не  остались, осыпая  трибаллов
бранью и насмешками. От брани перешли к битве.
     Неожиданно разгорелось большое сражение. Богатая  добыча, которая  была
перед глазами трибаллов, придавала им отваги.
     И  тут,  где Филипп не  ждал беды, его подстерегла  беда.  Его  ударили
копьем в  бедро.  Удар был такой  тяжкий,  что копье, пронзив бедро Филиппу,
убило под ним коня.
     Филипп, заливаясь кровью, упал вместе с конем...
     Македоняне испугались, думая, что их царь убит. Этеры бросились к нему,
ряды войска смешались...  Трибаллы  воспользовались их  смятением, угнали  и
пленных, взятых в Скифии, и весь скот, утащили все, что македоняне награбили
у скифов.
     Тяжело раненного царя привезли в Пеллу. Внесли в дом на щитах.
     Александр  выбежал навстречу. Ужас,  жалость и  еще какое-то непонятное
волнение,  похожее  на чувство  надвигающейся  опасности, против которой ему
надо  собрать силы,  охватили  его. Но, приученный владеть собой, он  только
бледнел, провожая отца к его ложу.
     Отец был жив.
     Встретив  испуганный  взгляд  Александра,  он  усмехнулся   запекшимися
губами:
     - Пока еще не умру. Еще много дел не сделано...
     Врачи  немедленно  взялись  за Филиппа. Александр  не  отходил  от  его
постели. Он  и сам  многое понимал  в лечении  ран, знал травы, которые надо
прикладывать, чтобы рана не воспалилась, умел делать отвары и  лекарственное
питье для восстановления сил. Филипп глядел на Александра с нежностью.
     - Откуда ты знаешь все это?
     - Меня научил Аристотель.
     - Аристотель - великий человек.
     - Мать сказала, что надо ему поставить памятник.
     Филипп промолчал.
     - Мать сказала, что ты и она - вы вместе поставите памятник Аристотелю.
Или в Дельфах. Или в Олимпии.
     - А что говоришь ты?
     - Я очень люблю его, отец.
     - Хорошо. Я поставлю памятник Аристотелю. Или в Дельфах. Или в Олимпии.
     В эти долгие дни болезни, когда можно было вволю обо всем подумать, все
взвесить и обсудить, Филипп многое поверял Александру.
     - Я знаю, что думают обо  мне... - с иронической усмешкой говорил он. -
Что  я  не выбираю средств, чтобы добиться  своего, могу предать друга, могу
обмануть союзников, могу нарушить любую клятву.  Ну что ж, пожалуй,  все это
так и есть. Но ты должен знать, что я все это делаю и принимаю такую хулу на
себя ради  одной цели - ради могущества  Македонии. Я человек. Ни  хуже,  ни
лучше  я не стану оттого, что Демосфен в Афинах поносит меня.  Но он  мешает
возвыситься Македонии, вот это ты  запомни.  И помни об этом, когда  меня не
будет.
     Александр вскинул на него укоряющие глаза.
     -  Если,  конечно,  я  до  тех  пор  сам  не успею с  ним справиться, -
продолжал Филипп, -  я ведь тоже  кое-что  знаю  о нем.  Разве не в его руки
плывет  персидское золото? Разве не помогает он персам, стараясь  уничтожить
меня? Но  ты знай  одно: не персы твои  союзники,  а эллины.  И  не во главе
персов,  не во главе варваров  должны  стоять македонские цари,  а во  главе
Эллады!
     Александр улыбнулся.
     - Во главе? Но эллины нас даже в города свои не пускают.
     - Пустят. Позовут.
     - Позовут?
     - Позовут, Александр, клянусь  Зевсом. Только  бы поскорей  зажила  эта
проклятая рана.
     - Но  как  же это  будет,  отец?  Афины  против нас,  Фивы против  нас.
Демосфен все время кричит, чтобы Афины заключили союз с Фивами...
     - Я сам заключу союз с Фивами. Они мешают мне войти в Аттику.
     - Но как?
     - Надо ждать удобного случая. А случай будет. Надо только поймать его и
не упустить.
     "Пока  только одни поражения,  - думал  Александр, - а он разговаривает
так, будто были одни победы..."
     - Необходимо войти в Аттику, - продолжал Филипп, -  силой или хитростью
- все равно. И стать во главе всех эллинских городов. А потом поднять  их на
защиту тех греков, что  на  азиатском берегу. Кто же из эллинов откажется от
этого благородного дела?  Может  быть, только  Спарта,  -  они же никому  не
желают подчиняться. Но без Спарты обойдемся.
     - Опять ты говоришь: стать во главе. Но разве  эллины захотят поставить
тебя во главе?
     - Конечно, не захотят. Но они бессильны.  Ты забываешь, что войско наше
всегда готово к сражениям. И ты меня недооцениваешь. Я ведь уже глава, глава
совета амфиктионов.  Если бы эллины могли объединиться,  тогда  я говорил бы
по-другому.  Тогда никто  не  мог бы справиться с  ними. Но  они  никогда не
объединятся. Ни один их город не подчинится другому. Если бы, например, я не
объединил все  наши македонские княжества, разве  мы  могли  бы рассчитывать
хоть на какую-нибудь победу?  Македония  навсегда осталась  бы безвестной  и
беззащитной.
     - Ты говоришь, отец, "силой или хитростью - все равно". Леонид, который
пал при Фермопилах, решил умереть, лишь бы оставить славу за своей родиной и
за собой. Он очень заботился о чести своего имени. А ты о своем имени совсем
не заботишься.
     - О  своем  имени,  Александр, я  действительно  мало забочусь, клянусь
Зевсом! На  что  мне слава  после  смерти? Но зато я забочусь, и очень много
забочусь, и  тружусь для Македонии.  Ты  видишь, у  меня нет  глаза, у  меня
сломана ключица,  еле  срослась. И  теперь вот лежу с  тяжелой  раной.  Даже
злейший враг мой Демосфен признает, что я не щажу себя ради Македонии. А эта
слава повыше, чем слава одного человека, хотя бы и царя.  Береги  Македонию,
когда будешь царем. Береги ее славу.
     Филипп  был захватчиком, поработителем,  а  порой - просто разбойником,
для которого не писано никаких законов. Но родину он любил.
     Это были дни большой дружбы Александра  с отцом. Только слезы Олимпиады
и жалобы ее на Филиппа вносили в сердце Александра горечь и недоумение. Мать
он любил по-прежнему.



     В  Элладе неожиданно  вспыхнула война.  Локрийцы из Локрийской  Амфиссы
осквернили землю  Аполлона  Дельфийского. Необходимость  наказать  локрийцев
энергично и красноречиво доказывал  Эсхин.  Совет амфиктионов  - государств,
охраняющих святилище,  -  постановил объявить  локрийцам  войну.  Амфиктионы
решили  просить  Филиппа,  как  главу  совета  и  как  отважного  и  умелого
полководца,  взять  на  себя  ведение этой  войны.  Послом к Филиппу  пришел
стратег амфиктионов Коттиф.
     - Мне поручено просить тебя, - сказал  он,  - чтобы ты помог Аполлону и
амфиктионам   и  не  допустил  оскорбления   бога   со   стороны  нечестивых
амфиссейцев!
     Это и  был тот случай, которого так  ждал Филипп и за который он теперь
жадно ухватился. Филипп принял просьбу совета. Еще хромой от  недавней раны,
он сел  на  своего боевого  коня  и  с  огромной  армией,  уже законно,  как
военачальник священного похода, вошел в Элладу.
     Быстрым маршем  войска  Филиппа  ринулись  через  Фермопильский проход.
Александр следовал  за  отцом на своем несравненном  Букефале. Он видел, что
войско идет совсем не  туда, куда послали македонского царя  амфиктионы. Это
смущало его, но он молчал и повиновался.
     -  Зачем  нам  занимать  Локрийскую  Амфиссу?  -  сказал  Филипп  своим
приближенным полководцам, когда кони их уже вступили на дельфийскую землю. -
Амфисса в  союзе  с Фивами.  Мы возьмем  Амфиссу,  а  Фивы  заключат  союз с
Афинами. Что хорошего в этом для нас? Нам самим  надо договориться с  Фивами
прежде, чем они объединятся с Афинами. Так зачем нам эта Амфисса?
     - Но амфиктионы поручили нам наказать амфиссейцев, - возразил Антипатр.
- Что ты ответишь амфиктионам?
     -  Но мы  же  не будем  трубить в трубу, что идем  в Фокиду,  поближе к
Беотии, а не к  Амфиссе.  А кто-нибудь  с отрядом пройдет и к Амфиссе  - для
отвода глаз.
     Всем  -  и  военачальникам, и этерам - были  известны  коварные  приемы
Филиппа.  Силой  или  обманом - все равно. Лишь бы добиться  того,  чего ему
нужно добиться.
     И  может быть, только  одному Александру не  нравилось это. Он  был еще
очень  молод тогда и презирал обманы.  Силой, только силой и отвагой следует
завоевывать страны, силой войска и талантом полководца.
     Но  полководцем  был  не он,  а Филипп. Его  мнения  не спрашивали. Все
сделали  так,  как  сказал  царь. Небольшой  отряд  направился к  Локрийской
Амфиссе,  которую поручено  было  наказать. А  главную  армию  Филипп  через
Фермопильский проход провел прямо в Фокиду. И здесь, у самой границы Беотии,
с ходу захватил и  занял крепость Элатею. Элатея стояла на  дорогах, которые
шли и в Фивы и в Аттику. Отсюда Филипп мог за один день нагрянуть в Беотию и
за три дня - в Афины!
     Стояла  прекрасная  осенняя  пора.  Землепашцы  убирали  хлеб,   на  их
маленьких круглых токах слышался мирный шум молотьбы. Веяли горох и пшеницу,
подбрасывая  лопатами   вверх  под  ветер;  сухое  облачко  пыли  и   соломы
поднималось  над  желтым  полем.  Созревал виноград,  в лозах  уже светились
прозрачно-золотые гроздья,  наливались  соком,  подготавливая  веселое вино.
Серые, серебристые ветки маслин гнулись под тяжестью обильных плодов - масло
для еды, масло для  светильников, масло  для обтирания, чтобы  кожа не сохла
так сильно под яростным летним солнцем...
     Из Элатеи Филипп направил послов в Фивы, в главный город Беотии.
     -  Сулите  беотийцам всяческие выгоды, -  приказал он, -  уговорите  их
объединиться с  нами против Афин. А если не захотят союза  с нами, то пускай
пропустят через свою страну наше войско в Аттику.
     Войско Филиппа уже в полной боевой готовности стояло на границе.
     В Афинах еще ничего  не  знали. Был вечер. Колонны Акрополя,  озаренные
красным  светом заходящего солнца,  торжественно  возносились  над  городом.
Вершины  гор  словно таяли  в потемневшей синеве неба. Пахло сухой полынью и
камнем стен, отдававших дневное тепло...
     Где-то  звенела форминга [Форминга - струнный музыкальный инструмент.].
Из  квартала  горшечников, которым  покровительствовала  сама  Афина,  глухо
доносилась песня - заклинание у гончарных печей.

     ...О, снизойди к нам, Афина!
     Простри свою руку над печью.
     Пусть обожгутся как следует
     чаши и всякие миски
     Да закалятся получше -
     труд при продаже окупят...

     Горожане  отдыхали в прохладе  сумерек  у источников под  деревьями или
прохаживались по улицам со смехом, с негромкими разговорами.
     Вдруг кто-то быстрым  шагом  прошел в пританею.  Те,  кто  видели этого
человека, сразу поняли, что случилось недоброе.
     Был тот вечерний час, когда правители города обедали.
     - Пританы! - крикнул вестник. - Филипп в Элатее!
     Если бы Зевс метнул молнию к ногам афинских правителей, она не поразила
бы их сильнее. Они вскочили из-за стола. Многие тотчас поспешили на площадь,
где стояли лавчонки  торговцев. Пританы своими  руками отдирали  от  палаток
деревянные щитки и складывали их посреди площади для костра. К ним на помощь
тотчас сбежались  встревоженные горожане.  И  вскоре  высокое  пламя костров
поднялось над городом - сигнал военной тревоги, сигнал грозящей опасности.
     Зловеще завыла военная труба. Песни горшечников умолкли.
     Встревоженные люди выбегали из домов.
     - Что случилось? Что случилось?
     - Филипп в Элатее. В трех днях от Афин!
     Афинские стратеги с озабоченными лицами поспешно проходили в пританею.
     В эту  ночь в  Афинах  не  ложились  спать.  Не  спал и  сельский народ
афинского государства. Надо быть готовым. Может, придется бежать под  защиту
городских  стен,  спасать  семью,  имущество,  гнать  скот... Страшен  враг,
вступивший на их мирную землю!
     Наутро, чуть  забрезжил рассвет,  афинский народ  начал  собираться  на
Пниксе.  Вскоре  явились  правители.  Они   доложили  собранию  о  том,  что
случилось. Вот тот самый человек, который принес эту весть.
     Вестник  поднялся  на  возвышение и  кратко  сообщил  о  том,  что  ему
известно:   вместо   того  чтобы  идти   войной   на   Локрийскую   Амфиссу,
Филипп-македонянин захватил крепость Элатею, и войска его в любой час готовы
ворваться в Беотию.
     Народ загудел. Если Филипп  захватит  Беотию  и Фивы, то  вместе с ними
двинется на  Афины. А  Фивы  с  Афинами в раздоре, они  и  без войны впустят
Филиппа. И тогда Афины будут бессильны противостоять ему... Что делать?
     Глашатай поднял свой жезл с изображением двух змей.
     - Именем совета Народного соб